Лошади в океане - [9]

всю, от номера первой — квартиры

до угла, где смердели сортиры.

Странно выглядит вечность,

когда так ее изваляет беда.

Это кладбище лютеранское,

петербургское, ленинградское

вырвали из родимого лона,

нагрузили пол-эшелона,

привезли как-то утром в наш двор,

где оно и лежало с тех пор.

Странно выглядит вечность вообще.

Но когда эта вечность вотще,

если выдрана с корнем, разрушена

и на пыльные лужи обрушена, —

жалко вечности, как старика,

побирающегося из-за куска.

Этот мрамор в ночах голубел,

но не выдержал и заробел,

и его, на заре розовеющего

и старинной поэзией веющего,

матерьял его и ореол

предназначили ныне в размол.

Этих ангелов нежную плоть

жернова будут долго молоть.

Эти важные грустные плиты

будут в мелкую крошку разбиты.

Будет гром, будет рев, будет пыль:

долго мелют забытую быль.

Миновало полвека уже.

На зубах эта пыль, на душе.

Ангела подхватив под крыло,

грузовик волочил тяжело.

Сыпал белым по белому снег.

Заметал — всех.

Заваливал — всех.

Сороковой год

Сороковой год.

Пороховой склад,

У Гитлера дела идут на лад.

А наши как дела?

У пограничного столба,

где наш боец и тот — зольдат, —

судьбе глядит в глаза судьба.

С утра до вечера. Глядят!

День начинается с газет.

В них ни словечка — нет,

но все равно читаем между строк,

какая должность легкая — пророк!

И между строк любой судьбу прочтет,

а перспективы — все определят:

сороковой год.

Пороховой склад.

Играют Вагнера со всех эстрад.

А я ему — не рад.

Из головы другое не идет:

сороковой год —

пороховой склад.

Мы скинулись, собрались по рублю,

все, с кем пишу, кого люблю,

и вылили и мелем чепуху,

но Павел вдруг торжественно встает:

— Давайте-ка напишем по стиху

на смерть друг друга. Год — как склад

пороховой. Произведем обмен баллад

на смерть друг друга. Вдруг нас всех убьет,

когда взорвет

пороховой склад

сороковой год…

21 июня

Тот день в году, когда летает

Над всей Москвой крылатый пух

И, белый словно снег, не тает.

Тот самый длинный день в году,

Тот самый долгий, самый лучший,

Когда плохого я не жду.

Тот самый синий, голубой,

Когда близки и достижимы

Успех, и дружба, и любовь.

Не проходи, продлись, помедли.

Простри неспешные часы.

Дай досмотреть твои красы,

Полюбоваться, насладиться.

Дай мне испить твоей водицы,

Прозрачной, ключевой, живой.

Пусть пух взлетевший — не садится.

Пусть день еще, еще продлится.

Пусть солнце долго не садится.

Пусть не заходит над Москвой.

Это было моей персональной войной

Первый день войны

Первый день войны. Судьба народа

выступает в виде первой сводки.

Личная моя судьба — повестка

очереди ждет в военкомате.

На вокзал идет за ротой рота.

Сокращается продажа водки.

Окончательно, и зло, и веско

громыхают формулы команд.

К вечеру ближайший ход событий

ясен для пророка и старухи,

в комнате своей, в засохшем быте,

судорожно заламывающей руки:

пятеро сынов, а внуков восемь.

Ей, старухе, ясно. Нам — не очень.

Времени для осмысленья просим,

что-то неуверенно пророчим.

Ночь. В Москве учебная тревога,

и старуха призывает бога,

как зовут соседа на бандита:

яростно, немедленно, сердито.

Мы сидим в огромнейшем подвале

елисеевского магазина.

По тревоге нас сюда созвали.

С потолка свисает осетрина.

Пятеро сынов, а внуков восемь

получили в этот день повестки,

и старуха призывает бога,

убеждает бога зло и веско.

Вскоре объявляется: тревога —

ложная, готовности проверка,

и старуха, призывая бога,

возвращается в свою каморку.

Днем в военкомате побывали,

записались в добровольцы скопом.

Что-то кончилось.

У нас — на время.

У старухи — навсегда, навеки.

Сон

Утро брезжит,

   а дождик брызжет.

Я лежу на вокзале

   в углу.

Я еще молодой и рыжий,

Мне легко

   на твердом полу.

Еще волосы не поседели

И товарищей милых

   ряды

Не стеснились, не поредели

От победы

   и от беды.

Засыпаю, а это значит:

Засыпает меня, как песок,

Сон, который вчера был начат,

Но остался большой кусок,

Вот я вижу себя в каптерке,

А над ней снаряды снуют.

Гимнастерки. Да, гимнастерки!

Выдают нам. Да, выдают!

Девятнадцатый год рожденья —

Двадцать два в сорок первом году —

Принимаю без возражения,

Как планиду и как звезду.

Выхожу, двадцатидвухлетний

И совсем некрасивый собой,

В свой решительный, и последний,

И предсказанный песней бой.

Потому что так пелось с детства,

Потому что некуда деться

И по многим другим «потому».

Я когда-нибудь их пойму.

И товарищ Ленин мне снится:

С пьедестала он сходит в тиши

И, протягивая десницу,

Пожимает мою от души[4].

Одиннадцатое июля

Перематывает обмотку,

размотавшуюся обормотку,

сорок первого года солдат.

Доживет до сорок второго —

там ему сапоги предстоят,

а покудова он сурово

бестолковый поносит снаряд,

По ветру эта брань несется

и уносится через плечо.

Сорок первого года солнце

было, помнится, горячо.

Очень жарко солдату. Душно.

Доживи, солдат, до зимы!

До зимы дожить еще нужно,

нужно, чтобы дожили мы.

Сорок первый годок у века.

У войны — двадцатый денек.

А солдат присел на пенек

и глядит задумчиво в реку.

В двадцать первый день войны

о столетии двадцать первом

стоит думать солдатам?

Должны!

Ну, хотя б для спокойствия нервам.

Очень трудно до завтра дожить,

до конца войны — много легче.

А доживший сможет на плечи

груз истории всей возложить.

Посредине примерно лета,

в двадцать первом военном дне,

восседает солдат на пне,

и как точно помнится мне —