Лошади в океане - [7]

Сколько лет нам? Девять? Восемь?

Елка первая светла.

Я задумчив, грустен, тих —

в нашей школе нет таких.

Как зовут их? Вика? Ника?

Как их радостно зовут!

Мальчик, — говорят, — взгляни-ка!

Мальчик, — говорят, — зовут! —

Я сгораю от румянца.

Что мне, плакать ли, смеяться?

— Шура, это твой? Большой.

Вспомнила, конечно, Боба. —

Я стою с пустой душой.

Душу выедает злоба.

Боба! Имечко! Позор!

Как терпел я до сих пор!

Миг спустя и я забыт.

Я забыт спустя мгновенье,

хоть меня еще знобит,

сводит яд прикосновенья

тонких, легких детских рук,

ввысь

   подбрасывающих вдруг.

Я лечу, лечу, лечу,

не желаю опуститься,

я подарка не хочу,

я не требую гостинца,

только длились бы всегда

эти радость и беда.

Советская старина

Советская старина. Беспризорники. Общество

     «Друг детей».

Общество эсперантистов. Всякие прочие общества.

Затеиванье затейников и затейливейших затей.

Все мчится и все клубится. И ничего не топчется.

Античность нашей истории. Осоавиахим.

Пожар мировой революции,

   горящий в отсвете алом.

Все это, возможно, было скудным или сухим.

Все это, несомненно, было тогда небывалым.

Мы были опытным полем. Мы росли, как могли.

Старались. Не подводили Мичуриных социальных.

А те, кто не собирались высовываться из земли,

Те шли по линии органов, особых и специальных.

Все это Древней Греции уже гораздо древней

И в духе Древнего Рима векам подает примеры.

Античность нашей истории! А я — пионером в ней.

Мы все были пионеры.

Трибуна

Вожди из детства моего!

О каждом песню мы учили,

пока их не разоблачили,

велев не помнить ничего.

Забыть мотив, забыть слова,

чтоб не болела голова.

…Еще столица — Харьков. Он

еще владычен и державен.

Еще в украинской державе

генсеком правит Косиор.

Он мал росточком, коренаст

и над трибуной чуть заметен,

зато лобаст и волей мечен

и спуску никому не даст.

Иона рядом с ним, Якир

с лицом красавицы еврейской,

с девическим лицом и резким,

железным

   вымахом руки.

Петровский, бодрый старикан,

специалист по ходокам;

и Балецкий, спец по расправам,

стоят налево и направо.

А рядышком: седоволос,

высок и с виду — всех умнее

Мыкола Скрыпник, наркомпрос.

Самоубьется он позднее.

Позднее: годом ли, двумя,

как лес в сезон лесоповала,

наручниками загремя,

с трибуны загремят в подвалы.

Пройдет еще не скоро год,

еще не скоро их забудем,

и, ожидая новых льгот,

мы, площадь, слушаем трибуну.

Низы,

   мы слушаем верхи,

а над низами и верхами

проходят облака, тихи,

и мы следим за облаками.

Какие нынче облака!

Плывут, предчувствий не тревожа.

И кажется совсем легка

истории большая ноша.

Как день горяч! Как светел он!

Каким весна ликует маем!

А мы идем в рядах колонн,

трибуну с ходу обтекаем.

Деревня и город

Когда в деревне голодали —

и в городе недоедали.

Но все ж супец пустой в столовой

не столь заправлен был бедой,

как щи с крапивой,

хлеб с половой,

с корой,

а также с лебедой.

За городской чертой кончались

больница, карточка, талон,

и мир села сидел, отчаясь,

с пустым горшком, с пустым столом,

пустым амбаром и овином,

со взором, скорбным и пустым,

отцом оставленный и сыном

и духом брошенный святым.

Там смерть была наверняка,

а в городе — а вдруг устроюсь!

Из каждого товарняка

ссыпались слабость, хворость, робость.

И в нашей школе городской

крестьянские сидели дети,

с сосредоточенной тоской

смотревшие на все на свете.

Сидели в тихом забытье,

не бегали по переменкам

и в городском своем житье

все думали о деревенском.

Какой полковник!

Какой полковник! Четыре шпалы!

В любой петлице по две пары!

В любой петлице частокол!

Какой полковник к нам пришел!

А мы построились по росту.

Мы рассчитаемся сейчас.

Его веселье и геройство

легко выравнивает нас.

Его звезда на гимнастерке

в меня вперяет острый луч.

Как он прекрасен и могуч!

Ему — души моей восторги.

Мне кажется: уже тогда

мы в нашей полной средней школе,

его

   вверяясь

     мощной воле,

провидели тебя, беда,

провидели тебя, война,

провидели тебя, победа!

Полковник нам слова привета

промолвил.

Речь была ясна.

Поигрывая мощью плеч,

сияя светом глаз спокойных,

полковник произнес нам речь:

грядущее предрек полковник.

Школа для взрослых

В те годы утром я учился сам,

А вечером преподавал историю

Для тех ее вершителей, которые

Историю вершили по утрам:

Для токарей, для слесарей, для плотников,

Встававших в полшестого, до гудка,

Для государства нашего работников,

Для деятелей стройки и станка.

И был и тощ и невысок, а взрослые —

Все на подбор, и крупные и рослые,

А все-таки они день ото дня

Все терпеливей слушали меня.

Работавшие день-деньской, усталые,

Они мне говорили иногда:

Мы пожилые. Мы еще не старые.

Еще учиться не ушли года. —

Работавшие день-деньской, до вечера,

Карандашей огрызки очиня,

Они упорно, сумрачно и вежливо,

И терпеливо слушали меня.

Я факты объяснял,

   а точку зрения

Они, случалось, объясняли мне.

И столько ненависти и презрения

В ней было

   к барам,

     к Гитлеру,

       к войне!

Локтями опершись о подоконники,

Внимали мне,

   морщиня глыбы лбов,

Чапаева и Разина поклонники,

Сторонники

   голодных и рабов.

А я гордился честным их усердием,

И сам я был

   внимателен, как мог.

И радостно,

   с открытым настежь сердцем,

Шагал из института на урок.

Ножи

Пластающий, полосующий

уже суетился нож.

Вопрос, всех интересующий,

решить

   он был очень гож.

Решения сразу найдутся,