Лошади в океане - [6]

Также необходимо знать, что в разное время Слуцкий по-разному записывал свои стихи: то классически — каждую строчку с заглавной буквы, то нет.

«Про меня вспоминают и сразу же — про лошадей…»

Про меня вспоминают и сразу же —

   про лошадей,

рыжих, тонущих в океане.

Ничего не осталось — ни строк, ни идей,

только лошади, тонущие в океане.

Я их выдумал летом, в большую жару:

масть, судьбу и безвинное горе.

Но они переплыли и выдумку, и игру

и приплыли в синее море.

Мне поэтому кажется иногда:

я плыву рядом с ними, волну рассекаю,

я плыву с лошадьми, вместе с нами беда,

лошадиная и людская.

И покуда плывут — вместе с ними

   и я на плаву:

для забвения нету причины,

но мгновения лишнего не проживу,

когда канут в пучину.

Советская старина

Броненосец «Потемкин»

Шел фильм.

И билетерши плакали

По восемь раз

Над ним одним.

И парни девушек не лапали,

Поскольку стыдно было им.

Глазами горькими и грозными

Они смотрели на экран,

А дети стать стремились взрослыми,

Чтоб их пустили на сеанс.

Как много создано и сделано

Под музыки дешевый гром

Из смеси черного и белого

С надеждой, правдой и добром!

Свободу восславляли образы,

Сюжет кричал, как человек,

И пробуждались чувства добрые

В жестокий век,

В двадцатый век.

И милость к падшим призывалась,

И осуждался произвол.

Все вместе это называлось,

Что просто фильм такой пошел.

В революцию, типа русской,

лейтенантам, типа Шмидта,

совершенно незачем лезть:

не выдерживают нагрузки,

словно известняк — динамита,

их порядочность, совесть, честь.

Не выдерживают разрыва,

то ли честь, то ли лейтенанты,

чаще лейтенанты, чем честь.

Все у них то косо, то криво

и поэтому им не надо,

совершенно не надо лезть.

Революциям русского типа,

то есть типа гражданской войны,

вовсе не такие типы,

не такие типы нужны,

совершенно другие типы

революции русской нужны.

«В революцию, типа русской…»

Чаеторговцы

Боткины, Высоцкие, Поповы!

Попрекну, замечу и попомню

заводил, тузов былой Москвы.

Экий чай заваривали вы!

Выдавая дочерей за гениев,

посылая младших сыновей

то в друзья к Толстому и Тургеневу,

то в революционный ветровей.

Крепок сук был, на каком сидели.

Только все наследники — при деле:

ни на миг не покладая рук,

весело рубили этот сук.

Чай индийский, чай цейлонский, чай японский.

Царского двора поставщики.

Споры, и открытия, и поиски.

Революции вестовщики.

Где же ты сегодня, чай спитой,

молодым и незнакомым племенем

до последней черной запятой

вываренный?

А также временем.

Есть старухи, гордые, как павы,

продавшие все и до конца

вплоть до обручального кольца —

Боткины, Высоцкие, Поповы.

Последние кустари

А я застал последних кустарей,

ремесленников слабых, бедных, поздних.

Степенный армянин или еврей,

холодный, словно Арктика, сапожник

гвоздями каблуки мне подбивал,

рассказывая не без любованья,

когда и где и как он побывал

и сколько лет — за это подбиванье.

Присвоили заводы слово «цех»,

цеха средневековые исчезли,

а мастера — согнулись и облезли.

Но я еще застал умельцев тех.

Теперь не император и не папа —

их враг, их норма, их закон,

а фининспектор — кожаная лапа,

который, может, с детства им знаком.

Работали с зари и до зари

фанатики индивидуализма.

В тени больших лесов социализма

свои кусты растили кустари.

Свое: игла, наперсток, молоток.

Хочу — приду! Хочу — замок повешу.

Я по ладоням тягостным, по весу

кустаря определить бы смог.

Старуха в окне

Тик сотрясал старуху,

Слева направо бивший,

И довершал разруху

Всей этой дамы бывшей:

Шептала и моргала,

И головой качала,

Как будто отвергала

Все с самого начала,

Как будто отрицала

Весь мир из двух окошек,

Как будто отрезала

Себя от нас, прохожих.

А пальцы растирали,

Перебирали четки,

А сына расстреляли

Давно у этой тетки.

Давным-давно. За дело.

За то, что был он белым.

И видимо — пронзило,

Наверно — не просила.

Конечно — не очнулась

С минуты той кровавой.

И голова качнулась,

Пошла слева направо,

Потом справа налево,

Потом опять направо,

Потом опять налево.

А сын — белее снега

Старухе той казался,

А мир — краснее крови

Ее почти касался.

Он за окошком — рядом —

Сурово делал дело.

Невыразимым взглядом

Она в окно глядела.

Старые офицеры

Старых офицеров застал еще молодыми,

как застал молодыми старых большевиков,

и в ночных разговорах в тонком табачном дыме

слушал хмурые речи, полные обиняков.

Век, досрочную старость выделив тридцатилетним,

брал еще молодого, делал его последним

в роде, в семье, в профессии,

в классе, в городе летнем.

Век обобщал поспешно,

часто верил сплетням.

Старые офицеры,

выправленные казармой,

прямо из старой армии

к нови белых армий

отшагнувшие лихо,

сделавшие шаг,

ваши хмурые речи до сих пор в ушах.

Точные счетоводы,

честные адвокаты,

слабые живописцы,

мажущие плакаты,

но с обязательной тенью

гибели на лице

и с постоянной памятью о скоростном конце!

Плохо быть разбитым,

а в гражданских войнах

не бывает довольных,

не бывает спокойных,

не бывает ушедших

в личную жизнь свою,

скажем, в любимое дело

или в родную семью.

Старые офицеры

старые сапоги

осторожно донашивали,

но доносить не успели,

слушали ночами, как приближались шаги,

и зубами скрипели,

и терпели, терпели.

Елка

Гимназической подруги

мамы

   стайка дочерей

светятся в декабрьской вьюге,

словно блики фонарей.

Словно елочные свечи,

тонкие сияют плечи.

Затянувшуюся осень

только что зима смела.