Лошади в океане - [22]

И сумрачно, угрюмо ненавидел.

Когда меня он плакать заставлял,

Ему казалось: я притворно плачу.

Когда пред ним я голову склонял,

Ему казалось: я усмешку прячу.

А я всю жизнь работал на него,

Ложился поздно, поднимался рано.

Любил его. И за него был ранен.

Но мне не помогало ничего.

А я возил с собой его портрет.

В землянке вешал и в палатке вешал —

Смотрел, смотрел,

   не уставал смотреть.

И с каждым годом мне все реже, реже

Обидною казалась нелюбовь.

И ныне настроенья мне не губит

Тот явный факт, что испокон веков

Таких, как я, хозяева не любят.

1954

«Всем лозунгам я верил до конца…»

Всем лозунгам я верил до конца

И молчаливо следовал за ними,

Как шли в огонь во Сына, во Отца,

Во голубя Святого Духа имя.

И если в прах рассыпалась скала,

И бездна разверзается, немая,

И ежели ошибочка была —

Вину и на себя я принимаю.

Моральный кодекс

На равенство работать и на братство.

А за другое — ни за что не браться.

На мир трудиться и на труд,

все прочее — напрасный труд.

Но главная забота и работа

поденно и пожизненно — свобода.

«Я доверял, но проверял…»

Я доверял, но проверял,

как партия учила,

я ковырял, кто привирал,

кто лживый был мужчина.

Но в первый раз я верил всем,

в долг и на слово верил.

И резал сразу. Раз по семь

я перед тем не мерил.

В эпоху общего вранья,

влюбленности во фразу

я был доверчив. В общем, я

не прогадал ни разу.

Двадцатый век

В девятнадцатом я родился,

но не веке — просто году.

А учился и утвердился,

через счастье прошел и беду

все в двадцатом, конечно, веке

(а в году — я был слишком мал).

В этом веке все мои вехи,

все, что выстроил я и сломал.

Век двадцатый! Моя ракета,

та, что медленно мчит меня,

человека и поэта,

по орбите каждого дня!

Век двадцатый! Моя деревня!

За околицу — не перейду.

Лес, в котором мы все деревья,

с ним я буду мыкать беду.

Век двадцатый! Рабочее место!

Мой станок! Мой письменный стол!

Мни меня! Я твое тесто!

Бей меня! Я твой стон.

«Интеллигенция была моим народом…»

Интеллигенция была моим народом,

была моей, какой бы ни была,

а также классом, племенем и родом —

избой! Четыре все ее угла.

Я радостно читал и конспектировал,

я верил больше сложным, чем простым,

я каждый свой поступок корректировал

Львом чувства — Николаичем Толстым.

Работа чтения и труд писания

была святей Священного Писания,

а день, когда я книги не прочел,

как тень от дыма, попусту прошел.

Я чтил усилья токаря и пекаря,

шлифующих металл и минерал,

но уровень свободы измерял

зарплатою библиотекаря.

Те земли для поэта хороши,

где — пусть экономически нелепо —

но книги продаются за гроши,

дешевле табака и хлеба.

А если я в разоре и распыле

не сник, а в подлинную правду вник,

я эту правду вычитал из книг:

и, видно, книги правильные были!

«Романы из школьной программы…»

Романы из школьной программы,

На ваших страницах гощу.

Я все лагеря и погромы

За эти романы прощу.

Не курский, не псковский, не тульский,

Не лезущий в вашу родню,

Ваш пламень — неяркий и тусклый —

Я все-таки в сердце храню.

Не молью побитая совесть,

А Пушкина твердая повесть

И Чехова честный рассказ

Меня удержали не раз.

А если я струсил и сдался,

А если пошел на обман,

Я, значит, некрепко держался

За старый и добрый роман.

Вы родина самым безродным,

Вы самым бездомным нора,

И вашим листкам благородным

Кричу троекратно «ура!».

С пролога и до эпилога

Вы мне и нора и берлога,

И, кроме старинных томов,

Иных мне не надо домов.

«Снова нас читает Россия…»

Снова нас читает Россия,

а не просто листает нас.

Снова ловит взгляды косые

и намеки, глухие подчас.

Потихоньку запели Лазаря,

а теперь все слышнее слышны

горе госпиталя, горе лагеря

и огромное горе войны.

И неясное, словно движение

облаков по ночным небесам,

просыпается к нам уважение,

обостряется слух к голосам.

М. В. Кульчицкий

Одни верны России

   потому-то,

Другие же верны ей

   оттого-то,

А он — не думал, как и почему,

Она — его поденная работа.

Она — его хорошая минута.

Она была отечеством ему.

Его кормили.

   Но кормили — плохо.

Его хвалили.

   Но хвалили — тихо.

Ему давали славу.

   Но — едва.

Но с первого мальчишеского вздоха

До смертного

   обдуманного

     крика

Поэт искал

   не славу,

     а слова.

Слова, слова.

   Он знал одну награду:

В том,

   чтоб словами своего народа

Великое и новое назвать.

Есть кони для войны

   и для парада.

В литературе

   тоже есть породы.

Поэтому я думаю:

   не надо

Об этой смерти слишком горевать.

Я не жалею, что его убили.

Жалею, что его убили рано.

Не в третьей мировой,

   а во второй.

Рожденный пасть

   на скалы океана,

Он занесен континентальной пылью

И хмуро спит в своей глуши степной.

Просьбы

— Листок поминального текста!

Страничку бы в тонком журнале!

Он был из такого теста —

Ведь вы его лично знали.

Ведь вы его лично помните.

Вы, кажется, были на «ты».

Писатели ходят по комнате,

Поглаживая животы.

Они вспоминают: очи,

Блестящие из-под чуба,

И пьянки в летние ночи,

И ощущение чуда,

Когда атакою газовой

Перли на них стихи.

А я объясняю, доказываю:

Заметку б о нем. Три строки.

Писатели вышли в писатели.

А ты никуда не вышел,

Хотя в земле, в печати ли

Ты всех нас лучше и выше.

А ты никуда не вышел.

Ты просто пророс травою,

И я, как собака, вою

Над бедной твоей головою.

«Я учитель школы для взрослых…»

Я учитель школы для взрослых,

Так оттуда и не уходил —