Лопух из Нижней слободки. Часть 1 - [11]

— Скажи уж пять-шесть-семь-восемь…

— Я дал бы, — повторил Ящик.

Он дал бы… бы-бы-бы…

Ночью показалось, что Ящик прикидывался. Ничего не дал бы! Никогда! Стало страшно, что он, Алеша, не мог помочь ни Анке, ни себе Пустота была не вокруг, а внутри…

И в эту минуту горечи и отчаяния неожиданно улеглось волнение, и непонятное происшествие с Анкой и его судьба обрисовались с неумолимой отчетливостью.

Анка-то вряд ли уехала с деньгами! Кто ей дал? Где она, неизвестно, но везде ей плохо. Ни угла, ни друга. Он должен быть рядом. А он сидит в слободке, будто его и нет на белом свете вовсе! Безрукий, верно говорила мать! Почему Ящик шагнул вперед? Потому что не был дураком, не терял времени. Кулаки у Алеши покрепче, чем у Ящика, хотя и у того, конечно, не слабенькие, на плечах — голова, а не кочан капусты, так что же?

Не туда смотрел, не о том думал! Учитель! Ха-ха-ха! Алеша искренне над собой смеялся. Мать и Анка были правы…

Идейка? У Ящика?

У него тоже завелась идейка в эту ночь. А вслед за ней — готовность пуститься по всей слободке в беззастенчивый поиск хотя бы небольшой суммы, эта сумма требовалась ему, как спичка, чтобы разжечь костер, как наживка на рыболовный крючок, чтобы поймать налима пожирней.

Смешно, но он решил начать с тети Вари. Попытка не пытка!

5

— Да что ты знаешь о ней? — спросила тетя Варя. — Где она?

— Знаю, что ей худо. А больше ничего, по радио о ней не передают…

Собственный голос в тесной кухоньке тети Вари показался ему глухим и робким, и он приналег на слова, со стороны похожие, может быть, на вопль:

— Тетя Варя! Если я ее не вытащу оттуда, куда ее занесло, не знаю куда… только знаю, что я себя презирать стану. Так презирать, что и не поймешь, как жить дальше!

— Ну, вот еще! Жизнь длинная, а ты уж вон как про себя.

— Я не про себя! Я об Анке, тетя Варя! Дайте совет, что делать. Сам придумать ничего не могу! Деньги! Если б денег мне!

В самом деле, он ничего больше не мог придумать и только сильней винил себя в том, что случилось. Вспомнилось, как сидели у реки незадолго до глупой ссоры. Цикады свиристели в темноте, и плескалась вода, в которой отражались далекие звезды.

— Красиво все же у нас, — сказал он, — гляди!

— Уехать бы! — ответила она усталым голосом.

— Куда?

— Куда глаза глядят!

Домашние скандалы… Пьяный отец, которого Анка любила… «Душевная» мать, помыкающая им… Все это давно стояло комом в ее груди, а он не замечал… Нет, замечал, но не брал в расчет, строя свои прекрасные планы о деревеньке, далекой, за чертой горизонта…

Тетя Варя отошла в угол кухоньки и порылась внутри старого самовара, в горловине, на которую надевают трубу. Вынула тряпичные узелки… Один развернула, и там оказались мятые десятки, пятерки, трешки… Может быть, и мать хранила свои накопления в самоваре? У них был большой самовар, пооблезший по бокам и поэтому краснощекий…

— На, бери! — сказала ему тетя Варя. — Тут сто рублей!

Она разгладила разноцветные бумажки и протянула ему. Он взял их и еще раз разгладил.

— Посчитай, — подсказала тетя Варя.

Он машинально пересчитал их, прикрыл глаза и покачался с деньгами в руках. Чуточку легче стало, но бессонные ночи смаривали его, и он почувствовал это, одолев первый перевал… А тетя Варя спросила:

— Мало?

И он словно бы очнулся… Конечно, для дела, задуманного им, этого было мало, но он счастливо улыбнулся и успокоил себя и ее:

— Я по всей слободке пойду.

Тетя Варя вздохнула так длинно, что во время этого вздоха успела и покрутить и покачать головой, и ничего не сказала, а он заверил, вставая:

— Я скоро верну вам! Честное слово! Спасибо, тетя Варя.

— Да чего там! — отмахнулась она. — Вы же с Анкой на моих глазах выросли. Под мой баян, можно сказать…

На второй день тетя Варя спросила, когда он шагал мимо скамейки, где она сидела со своим баяном, как его дела, и пожелала удачи, потому что ему похвалиться было нечем, к сотне не прибавилось ни рубля. И на третий спросила — коротко и не очень участливо. Он догадаться не мог, что в слободке появилась еще одна душа, тревожащаяся о нем и Анке, что тетя Варя вместе с ним не спала эти ночи и думала… о своем баяне…

Этот баян долго был свидетелем ее тоски, ее одинокой жизни. Был посредником между ней и людьми, как добрый друг, был другом и без людей, когда те обижали ее ни за что ни про что и становились чужими и лишними. Если она не разговаривала с баяном, то лишь вслух, а так поверяла ему все на свете, свои самые глубокие думы, свои печали и радости, которых было так мало в ее жизни, радостей-то.

А теперь пальцы переставали слушаться. Пробегая по белым кнопкам, похожим на перламутровые пуговички, пальцы вдруг немели и останавливались, а то пытались схитрить и пропускали иные звуки… Но тут не схитришь, это музыка, ее не обманешь! Музыка теряла темп, сбивалась, путалась, исчезала…

И тогда приходили воспоминания. Возникал в тишине Колин голос: «Я ее ни на кого не променяю!» Или спрашивал он: «Какую?» — и запевал…

А она слушала и держала на коленях молчаливый баян, забыв о нем. А если вспоминала, только расстраивалась, каждый раз все мучительней. Отыграла! Стало жечь в груди, как будто там очнулись старые угли…