Логика птиц - [57]

Я — замученный раб, обрадуй меня,

я постарел, дай приказ о свободе».

«О ты, приближённый к Каабе, — некто сказал, —

у того, кто хочет от рабства избавиться,

должны исчезнуть его ум и долги, причём вместе.

Брось этих двоих и шагай!»

И мавр вдруг воскликнул: «О Боже, непрерывно хочу Тебя,

ни ум, ни долг не нужны мне, и всё!»

Затем он забросил дела и стал сумасшедшим,

возликовал и хлопал безумно в ладоши.

«Не знаю сейчас, кто я! — он восклицал, —

я уже не раб, но кто я?

Рабство исчезло, не осталось свободы,

в сердце не осталось ни крупинки горя и радости.

От качеств очистился, но не остался без качества.

Я — ариф без марифата![340]

Уже не знаю о том, что "Ты есть я", или "я — это Ты",

ибо в Тебе я исчез, и нет больше двойственности».

Возлюбленный тонет

По воле случая чей-то возлюбленный в воду упал,

и сразу же влюблённый в него прыгнул в поток.

Когда оба добрались друг до друга,

упавший спросил товарища: «О сумасшедший,

положим, я свалился случайно в текущий поток,

но зачем ты туда бросился?»

«Я прыгнул в воду, — ответил тот, —

ибо не отличал себя от тебя.

Много времени утекло, пока исчезли сомнения в том,

что моё "я" и твоё "я" стали единым.

Ты есть я, или я есть ты, сколько можно говорить о двоих?

Я с тобой, или я — это ты, или ты есть ты?..

Если ты будешь мной, или я непрерывно буду тобой,

оба будем одним телом, вот и весь сказ».

Пока твоё «я» на месте, любое познание — многобожие.

Когда твоё «я» исчезает, вспыхивает единобожие.

Ты в Нём исчезай полностью, только это — единобожие,

это и есть тафрид, когда теряешь и само «потеряться».

Тайна Аяза

Стоял благоприятный, радостный день,

в этот день Махмуд проводил смотр своих войск.

Собралось в поле несметное количество слонов и пехоты.

Султан поднялся на найденное для него возвышение,

а с ним и Аяз с Гасаном[341] поднялись.

Они втроём принимали парад.

Лицо земли почернело от войск и слонов,

словно саранча с муравьями перекрыли дорогу.

Воочию таких войск мир не видал,

до этого никто ничего подобного не встречал.

Затем заговорил славный султан,

обернувшись к своему приближённому Аязу: «Эй, сынок!

Хотя у меня столько слонов и ратников,

я весь — твой! А ты — мой султан».

Хотя прославленный султан промолвил такое,

Аяз молчал и был слишком бесстрастен.

Не склонился перед султаном,

не восхищался, что ему султан такое сказал.

Гасан, возмутившись, воскликнул: «Эй, раб!

Сам шах тебе почтение оказал.

А ты стоишь так невежливо,

не согнув даже спину в знак уважения,

почему не блюдёшь уважение?

Нет в тебе к шаху признательности».

Услышав этот отзыв, Аяз заметил:

«На это есть два ответа.

Во-первых, если этот изумлённый

перед падишахом склоняется,

или падает униженно на колени пред ним,

или, рыдая, говорит перед ним,

выказывая себя перед шахом то выше, то ниже, —

то всё это значит сравнить себя с ним.

Кто я, чтобы отважиться на такое

и в этом себя показывать?

Ему и раб, и вознаграждение принадлежат,

а я — кто? Все повеления из его рук исходят.

Если за то, что ежедневно победоносный шах делает,

и за эту милость, сегодня Аязу оказанную,

во власть шаха отдадут оба мира, то

даже они, я боюсь, не смогут возместить его милость.

Каким лее на этом месте мне показаться?

Кто я? И вообще, почему должен я себя демонстрировать?

Не могу, как должно, ни уважить его, ни почтить —

кто я вообще, чтобы с ним сравниваться?»

Услышав эти слова Аяза, Гасан сказал:

«О благодарный Аяз, ты молодец.

За каждый миг пребывания при шахе — дам расписку! —

ты заслуживаешь и сотню наград каждый миг».

Затем Гасан добавил: «Каков же другой твой ответ?»

«При тебе не положено его говорить, — ответил Аяз. —

Но будь мы с шахом наедине,

можно было бы высказать и этот ответ.

Коль ты не настолько приближён, чтобы это услышать,

как мне делиться с тобой? Ты ж не султан!»

Тогда быстро отослал шах Гасана,

и на фоне войск тот исчез.

[Раз в этом уединении не было ни нас, ни меня,

то нехорошо в нём оставить Гасана, даже если станет он волоском.]

«Долгожданное уединение наступило, поделись же тайной, — сказал шах. —

Расскажи мне о ней в своём особом ответе».

«Когда шах своей наивысшей милостью

обратит на меня, бедного, взгляд, — ответил Аяз, —

от блеска луча этого взгляда

исчезнет моё существование полностью.

Сиянием солнца шаха смущённый,

я тотчас и начисто исчезну с дороги.

Раз не останется от меня ни имени, ни существования,

чьи колени мне преклонять, выказывая почтение?

Если ты в этот час заметишь кого-то,

то уже не меня, а шаха мира.

Если одну или сотню милостей ты окажешь,

ты себе их окажешь господством своим.

От тени, которая в солнце теряется,

какого уважения можно ждать в любом отношении?

Твой Аяз — твоя тень, что на твоей улице

в солнце твоего лика потеряна.

Когда раб себя потерял, его больше нет,

всё, что хочешь, делай, ибо сам знаешь: его больше нет».

Стоянка изумления

Затем ты остановишься в пустыне изумления.

Непрестанные сожаление и боль переполнят тебя.

Каждой вздох вонзится в тебя подобно шипу,

с потерей связан каждый проведённый здесь миг.

Дни и ночи стонешь, болеешь и рыдаешь,

и не будет тебе ни дней, ни ночей.

Кровь польётся с корня каждого волоса,

но уже, увы, не от ран от шипов.

Здесь идущий — то угасшее пламя,

то от боли растаявший лёд.