Литературные портреты: В поисках прекрасного - [196]

«Секрет великого произведения, то, что создает вокруг него человеческие эмоции и обеспечивает ему вхождение в вечность, – это чудо, случающееся, когда автору удается соединить обычный правдивый сюжет с темой Судьбы. Это и есть четвертое измерение.

Показать все могущество человеческого существа и показать это существо, униженное неведомой ему высшей силой, – значит дать ему возможность участвовать в долгой трагедии, которая началась с первым человеком и окончится вместе с родом людским. В глазах этого персонажа отразится восхищение первыми водами и ужас последнего луча. Я согласен, что глубина этой картины лишает мужества, что мучительно слушать эхо вечного поражения, но Федра, Гамлет, Анна Каренина стали нашим наваждением именно потому, что надели смертоносные туники».

Если теперь мы постараемся выделить те особенности, которые представляются нам важными в Лакретеле, то получим следующее: писатель из ряда, начавшегося с Руссо и приведшего к Жиду, но лучше владеющий собой при выражении чувств, чем Руссо, и превосходящий Жида в технике создания романа; французский писатель в самом полном и лучшем смысле этого слова, французский писатель великой школы, умело сочетающий сдержанность стиля и умеренность идей не потому, что его страстям недостает силы, а потому, что он достаточно силен, чтобы подавить их. Короче говоря – укрощенный романтик, которому нравится живописать замкнувшихся в себе, одержимых проклятием или страстью романтических героев мазками, точными, как у писателя-классика.

Жюль Ромен [417]

Из всех французских писателей нашего времени именно Жюль Ромен решился на самое масштабное созидание. Для читателей первой половины двадцатого века «Люди доброй воли» стали тем же, чем были «Отверженные» и в особенности «Человеческая комедия» для французского общества первой половины века девятнадцатого. Сам факт того, что подобное сравнение никого не шокирует, доказывает, что его попытка достойна уважения.

I. Формирование

Ромен, родившийся в городке Сен-Жюльен-Шаптей в Севеннах, унаследовал жесткость уроженцев этих гор, на протяжении всей истории отличавшихся религиозностью и революционными настроениями. Он описал этих основательных, грубоватых людей в «Кромдейре-старом». «Да, – говорят жители Кромдейра, – мы стоим куда больше всех остальных». Эти севеннские крестьяне гордятся тем, что всегда были еретиками, то есть творчески подходили к вопросам религии. Жюль Ромен, один из этих людей, написал «Учебник обожествления» и назвал одну из своих книг «Обрести веру заново». Его привлекают тайные общества и церковные заговоры, которые рано или поздно превращаются в заговоры мирские. В его понимании «Люди доброй воли» – это не просто название многотомного романа, это пароль участников «заговора под открытым небом».

Когда Ромен начал учиться, его отец, преподаватель, работал в одной из парижских школ. Однако во время каникул мальчик уезжал в горы, где играл с крестьянскими детьми, пас с ними коров и болтал у костра. Отсюда прекрасное, глубоко укоренившееся в детской памяти знание парижских улиц и французской деревни. Чтобы разбираться в политической жизни Третьей республики, писателю необходимо доскональное знание Парижа и провинции. Наследие Жюля Ромена обеспечило ему и то и другое. После 1880 года политика в глазах многих французов приобрела вид борьбы между начальной и средней школой, между учителем и профессором, между коммунальной школой и лицеем – иногда между лицеем и религиозными пансионами, принадлежавшими доминиканцам или иезуитам. Однако Ромен перешел из коммунальной школы на Монмартре в лицей Кондорсе, то есть из школы вполне народной в школу вполне буржуазную, в «среду, где начинались контакты с духом, с традициями, даже с предрассудками, выражавшими все наиболее характерные черты парижской буржуазии того времени, средней и крупной, и все это было приправлено небольшой долей старинной аристократии». Альбер Тибоде говорил, что Ромен настраивал людей доброй воли против наследников семей из хорошего общества. По-моему, это неверно. Жюль Ромен – республиканец, он любит французский народ, я не думаю, что его можно назвать фанатиком. Он уважает учителя, и в этом он прав. По сути дела, хотя у него, как у любого человека, были свои предпочтения и предрассудки, я считаю, что он обладал беспристрастным умом, способным понять и приветствовать то сущностное единство Франции, без которой существование Франции стало бы невозможным.

Лицей Кондорсе был хорошей школой, и там Ромен получил серьезное образование. Когда речь шла об изучении литературы, он сразу выбирал настоящих мастеров и при этом проявлял дальновидность. Когда-то подросток Виктор Гюго сказал: «Шатобриан или ничто». Ромен интересовался исполинами: Гомером, Лукрецием, Гёте, Гюго. Отличный выбор. Исполины, проверенные веками, скорее пробуждают ум, чем карлики-однодневки. Как рассказывает Кюизенье, однажды вечером, по дороге из Кондорсе, на улице Амстердам, Ромена посетило озарение, которое впоследствии легло в основу его творчества, – «он интуитивно ощутил огромное и примитивное существо, чье тело состояло из улиц, колясок и прохожих, а сам он, в этот великий момент, мог назвать себя его сознанием». Естественно, на самом деле процесс, видимо, был более сложным, и в этом рассказе о «встрече с унанимизмом по пути к вокзалу Сен-Лазар» есть определенная доля мифа. Однако доподлинно известно, что великие произведения часто рождаются из подобных коротких озарений, а Ромен, как любой француз, любит памятные «дни».