Литературные портреты: В поисках прекрасного - [195]

III. Мастер

Для нашего времени свойственны размышления об инструментарии. Современный писатель уделяет много внимания профессиональной технике и пишет о ней. Возможно, великие писатели всех времен ставили перед собой подобные задачи. Только не совсем это осознавали. Тем не менее Монтень оставил нам несколько эссе об «Очерках», а из предисловий Расина можно частично узнать историю его трагедий. Но надо было дожить до нашей эпохи, чтобы «Дневник фальшивомонетчиков» был опубликован одновременно с самими «Фальшивомонетчиками». В этом Лакретель похож на Жида. Ему нравится прослеживать в самом себе рождение произведения. Одновременно с рассказом «Гнев» он пишет «Дневник гнева», и этот «Дневник» интереснее самого рассказа.

Итак, мы знаем, как Лакретель понимает работу писателя. Он считает, что произведение романиста должно прежде всего оставаться связанным с его жизнью. «Только так вдохновение сохраняет свою свежесть». Сочинение романа опытным профессионалом всегда отчасти ремесло. Писатель, не черпающий постоянного обновления из собственных страстей, рискует превратиться в штамповщика. Киплинг в стихотворении о пещерных художниках четвертичного периода предостерегает писателей от «ежегодных бизонов». Лакретель полагает, что лучший способ защиты – это время от времени писать рассказы о самом себе и публиковать их, как будто речь в них идет о ком-то вымышленном. «Выигрыш в том, что в искусстве будет больше жизни и, может быть, в жизни больше искусства». О том же писали Бальзак в «Лилии долины» и Диккенс в «Дэвиде Копперфилде». Вслед за Гёте Лакретель думает, что «трепет – это лучшее в человеке». В самые плохие моменты пишутся лучшие книги.

«Пусть рука, держащая кисть или перо, будет тверда, но мне представляется невозможным, чтобы разум, управляющий этой рукой, не был смутно возбужден любопытством, сомнением и неуверенностью. Именно бесконечный трепет позволяет предчувствовать истинную суть вещей, делать открытия и представить нечто, далекое от банальности. Подавите его, и у художника не останется ничего, кроме умения воспроизводить, с большей или меньшей точностью, лучше или хуже сгруппированные сцены. Художник, не знающий беспокойства, никогда не поднимется выше фотографа. Муки разума и твердость исполнения – вот лучший союз».

В анализе страстей Лакретель близок к классикам XVII века, и в частности к Ларошфуко. Мы уже показывали, что он, как и последний, превосходно разоблачает замаскированные пороки, которые иногда принимают за добродетель. «Как я понимаю Жан-Жака, натуру полную идеалов и склонную к печали. После сорока лет общения с миром он в любом добром деле, которое его касалось, видел для себя западню и ждал какого-нибудь зла…» Но все-таки он с удовольствием думал о том, что, если бы Ларошфуко написал роман, «в нем были бы безмятежные страницы, спокойный свет ночной лампады, которому прожитая жизнь позволяла бы литься на все наши дурные дела. Я не знаю ни одной биографии настолько черной, что в конце не внушала бы жалость».

Он часто спрашивал себя, как романист может создавать жизнестойкие типы, и полагал, что этому способствует тщательный расчет. Недостаточно писать правдиво, надо одновременно и копировать жизнь, и преображать ее. Надо писать правдиво и преувеличенно, «быть точным и чрезмерным, тривиальным и лиричным». То, что персонажи самых знаменитых романов или комедий были бы невозможны в жизни, – это факт. «Гарпагон слишком громко кричит над своей шкатулкой. Вотрен, Нусинген – это фигуры из легенды, месье Вердурен или Коттар – автоматы глупости». Бальзак достигал самого большого эффекта, заставляя персонаж выходить за пределы реального, а Лакретель использовал этот же прием, пусть и не так явно, чтобы создать два самых жизнестойких образа в своем творчестве: Зильбермана и Марию Бонифас.

Чтобы просто быть живым, говорит Лакретель, персонажу романа нужно «иметь три измерения, то есть мы должны знать все о его религии, его чувствах, его политических взглядах. Стендаль, Бальзак, Пруст (у последнего культ подсознательного заменяет религию) были об этом хорошо осведомлены и замечательно разбирались в палитре политических цветов». Но Лакретель не считает, что художник должен афишировать свои политические убеждения. Его идеал проявляется в выборе сюжета и стиля. «Я не стану декларировать, как один из моих бывших профессоров, что Расин был роялистом, а Корнель – республиканцем (может быть, сегодня он бы провозгласил Микеланджело коммунистом, а Рафаэля – фашистом), но достаточно совсем небольшой проницательности, чтобы определить, под завесой вымысла, политические идеи человека».

«Не нужно обвинять в трусости тех, кто отказывается слишком подчеркивать свою позицию. Их сдержанность свидетельствует, кроме заботы о нюансах, о сомнениях в завтрашней правде, уважении к убеждениям противника, короче, об известном наборе чувств, который стоит жара партийных писателей».

И наконец, есть четвертое измерение, которое кажется ему необходимым для того, чтобы обеспечить произведению долговечность, – и тут, как мне думается, он достиг высот критики: