Литературные портреты: В поисках прекрасного - [198]

По мнению Ромена, выбор между закрытым индивидом и индивидом, открытым для влияния общества, представляет собой одну из важнейших проблем нашего времени. Он утверждает, что у каждой исторической эпохи были свои вопросы, на которые она искала ответы. В XVII веке это была тема, на которую рассуждали Янсений и Паскаль: «Достаточно ли благодати, чтобы обрести спасение?» XVIII век терзался вопросом, по которому разошлись Руссо и Вольтер: «Является ли человек по своей природе добрым и способным к совершенствованию?» В XIX веке вопрос поставили Дарвин и Тэн: «Существует ли детерминизм и подчиняется ли эволюция видов законам физики?» Основными вопросами XX века стали: 1) «Совместим ли индивидуализм с безопасностью и способностью выживания государства?» и 2) «Могут ли индивиды требовать права развиваться независимо от обществ, частью которых они являются?» По сути дела, эти два вопроса можно свести к одному: «Насколько велика должна быть доля единодушия в каждом из нас?»

Ромен полагает, что эта доля должна быть огромной, что индивид не создан ни для жизни в одиночестве, ни для рассуждений о самом себе и что, отказавшись от прелестей одиноких мечтаний, он будет вознагражден успехом в жизни. Подобно тому как христианин соглашался отказаться от преходящего счастья, чтобы исполнить волю Господа, и, теряя жизнь, спасал ее, члены любого клана, соглашающиеся участвовать в единодушии, не беднеют, а обогащаются. Ромен произвольно называет коллективные души, возрождающиеся для духовной жизни через самопонимание, богами. «Чета» – это отдельный бог образующих ее любовников, «секта» – отдельный бог сектантов; самый могучий, самый ревнивый из современных богов – это нация. Европа могла бы стать богом, если бы европейцы научились сознавать и, главное, чувствовать Европу.

В то время, когда Ромен разрабатывал свою веру, о тоталитарных диктаторских режимах речи еще не шло. С появлением агрессивно опасных авторитарных доктрин кое-кто обвинял Жюля Ромена в том, что он оправдывал капитуляцию свободы перед тоталитаризмом. Писатель горячо защищался:

«Даже в прошлом я упорно отстаивал идею о том, что главенство группы над индивидом может быть оправдано лишь в той мере, в которой оно выражается в спонтанности индивидуальных проявлений и через нее. Я осуждал принудительное давление, оказываемое на личность обществом и его институтами. Используя все имеющиеся у меня возможности, я подчеркивал противоположность, существующую между обществом в смысле системы принуждений и институтов, и единодушной жизнью в смысле свободного дыхания человеческих групп, предоставления человеку свободы в выборе влияний и симпатий. Я показал, какая опасность кроется в самом понятии государства со всеми содержащимися в нем зачатками юридического формализма и подавления. Я даже говорил о том, что во избежание демонической механизации общества и спасения единодушной жизни необходима определенная доза анархии».

Итак, можно говорить о существовании двух типов единодушия. Единодушие навязанное, насилующее умы и сердца, – это искусственное единодушие стран, подчиняющихся диктатуре. Оно фальшиво: оно наталкивается на сопротивление, во всяком случае со стороны лучших представителей общества. Единодушие, о котором мечтает Ромен, совершенно иного рода. Оно должно появиться спонтанно, должно представлять собой естественное согласие между людьми, поющими одну и ту же песню, потому что они испытывают одно и то же чувство. Нельзя отрицать тот факт, что в наши дни планета периодически оказывается во власти «шквалов эмоций, коллективных мыслей» и что «фактическое единодушие» стало отличительным признаком эпохи.

«Что мы выиграем, – спрашивает Ромен, – если не будем замечать единодушие или лишь смутно угадывать его с чувством отвращения или страха? Неужели кто-то верит, что можно избавиться от подобных наваждений, называя их стадными? Нельзя спастись от действительности, отказываясь признавать ее или называя бранными словами. Точно так же нельзя обратить вспять мощное стремление вида к коллективизму, культивируя ностальгию по былому индивидуализму, для существования которого условий уже не будет. Весь вопрос состоит в том, чтобы понять, согласимся ли мы отдаться на волю волн бессознательного, слепого, фанатичного единодушия, неизбежного, как инстинкт, – одним словом, варварского, чьи сегодняшние губительные последствия заставляют нас содрогаться, – или же предпочтем ему единодушие сознательное, прозрачное для света и здравого смысла, основанное на опыте собственных побуждений и ошибок, способное на критику и свободу, короче говоря – единодушие, устремленное к разуму. Иного выбора нет».

III. Унанимизм в действии

Каково значение этой теории? Меняется ли жизнь человека, исповедующего унанимизм, так же, как меняется жизнь христианина или коммуниста? Конечно нет. Для того чтобы приобщение к единодушию было эффективным, оно должно быть бессознательным. Дисциплинированный гражданин, хороший солдат, политический активист участвуют в этом приобщении, не являясь частью «школы». Однако если политическое или социальное влияние унанимизма разглядеть трудно, его влияние на эстетику и литературу очевидно. Сам Жюль Ромен обязан этому образу мыслей большей частью сюжетов своего творчества. Именно он подсказал выбор не людей, а целых групп в качестве героев поэмы или романа. «Армия в городе», «Город разучивает песню» – вот сюжеты для писателя-унанимиста. Роман Стейнбека «Луна зашла» вполне мог бы носить название «Захватчик против захваченных». Индивидуальные персонажи – мэр, полковник, женщины – существуют лишь в качестве частей единого целого, которое сильнее их и определяет их поступки. Без сомнения, в упорном желании автора описывать «бессознательную солидарность» человеческих групп прослеживается некая система. И что из этого? «Система» и предвзятые мнения существуют в любом стиле. Греческий зодчий, готический зодчий, зодчий-иезуит в течение всей жизни строили и перестраивали одни и те же здания, руководствуясь заведомой предубежденностью. Отсюда и место, которое они занимают в истории архитектурных стилей. Оригинальность невозможна без однообразия.