Литературные портреты: В поисках прекрасного - [191]

«„Еще как будет! – возразил Зильберман. – Ах! Ты не можешь понять, что это такое – всегда чувствовать, что весь мир против тебя!..“ Что на это ответить? Когда я выслушивал его щемящие признания, мне казалось, что я заглядываю в страшный застенок и вижу там живого человека. В то же время из какой-то бравады, а может, чтобы облегчить свою личную опалу, он приобрел привычку рассказывать анекдоты, в которых высмеивались представители его племени. Он делал это талантливо, имитируя еврейский акцент и называя самые типичные имена. В этом было что-то зловещее. Мне было не до смеха, меня это леденило, как будто я слышал, что человек смеется над своей болезнью, зная, что она смертельна…»

В это время отец Зильбермана, антиквар, был обвинен в мошенничестве. Рассказчик, по просьбе Давида Зильбермана, обратился к своему отцу, следователю. Молодой Зильберман думает, что после этого скандала во Франции у него нет будущего. Он решает уехать в Америку. Но разлука с Францией разрывает ему сердце:

«Быть евреем и французом! Каким плодотворным могло быть это сочетание! Какие я возлагал на это надежды! Я хотел бы знать все, о чем вы думали и писали. Как я бывал взволнован, когда знакомился с прекрасным произведением, порожденным вашим гением!.. Теперь я оставил свои мечты. В Америке я буду делать деньги. С моим именем я к этому предназначен, а?.. „Давид Зильберман“ – это лучше выглядит на вывеске продавца бриллиантов, чем на обложке книги! Я совсем не готовился к такой профессии, но мое будущее меня не беспокоит, я сумею выпутаться. Там я женюсь, следуя строгим традициям моих предков. Гражданами какой страны будут мои дети? Я не знаю, и это меня не заботит. Для нас эти „родины“ не имеют значения. Где бы мы ни были, это всегда будет чужая земля. Но в чем я совершенно уверен, они будут евреями, и я сделаю из них хороших евреев, я воспитаю в них сознание величия нашего народа и уважение к нашей вере…»

Давид Зильберман покидает Францию, а рассказчик долго не может забыть его. Зильберман, столь склонный к критике и противоречиям, сделал молодого протестанта способным видеть несовершенство окружающего, опрокинул богов его очага, он заставил подростка, взращенного на Евангелиях, услышать крик Екклесиаста: «Суета сует!» Но понемногу влияние стирается, и его забывают.

Впрочем, это кажущееся забвение, так как через семь лет, в 1929 году, тот же рассказчик публикует новую историю «Возвращение Зильбермана». Мы видим вернувшегося в Париж Зильбермана, удрученного, отчаявшегося, потерпевшего поражение. В Америке он пытался убедить себя самого в том, что он говорил, покидая Париж: в существовании еврейского патриотизма, в чувстве национального единства. Это ему не удалось: «Я думал только о том, что узнал и полюбил во Франции, и это вставало между мной и моей жизнью еврея. Сколько раз в доме у моего дяди мне случалось рыдать от бешенства! Все, что я потом предпринимал, я делал без настоящей любви, против себя самого, с постоянным критическим отношением…»

Итак, несчастный юноша уже не еврей по сердцу, уже не француз по гражданству. Он махнул на себя рукой и в странном извращении упивается своей ужасающей бедой. Умирает он, глядя из окна своего бедного жилища на парижские крыши и кусочек Нотр-Дама. «Маленькому раввину, – шепчет он, – не надо бы слушать христианские истории… Не надо бы поднимать глаза на их церкви… Нужно было остаться со своими… потому что гои его отравили».

Оба «Зильбермана» (особенно первый) – мучительно прекрасные книги. Закрывая их, спрашиваешь себя: что хотел доказать автор? Пытался ли он описать еврейскую «расу»? Достаточно знать интеллектуальную честность Лакретеля, чтобы быть уверенным в том, что он никогда не поставил бы перед собой такую цель. Все законы, «которые пытались применить к этой общности», говорит он сам, условны и лживы. «Можно особенно сожалеть о том, что о типичном еврее сложилась легенда, грубая, как лубочная картинка». «Зильберман» был бы несправедливым портретом, очень несправедливым как портрет расы, но это только портрет индивида. Лакретель хотел быть совершенно беспристрастным по отношению к нему. Но для достижения этого понадобилось столько поправок и раскаяния! Сколько писателей, наполовину евреев, как Марсель Пруст, или называвших себя друзьями евреев, как Ромен Роллан, против воли поддавались, описывая еврейские характеры, копированию старых лубков! Можно ли себе представить описание менее нюансированное, менее человечное, чем Блок Пруста, чем Сильвен Кон и Люсьен Леви-Кер Ромена Роллана? Единственные тонкие, не условные, портреты евреев – это Сван Пруста и Жюстен Вейль Дюамеля.

Лакретель ясно видел опасность. Он понял – и написал, что положение евреев в современном мире достойно совершенно особой симпатии, потому что в любом случае они остаются козлами отпущения. Еврей горд? Его сочтут наглым. Он скромен? Его упрекнут в угодливости. Он страстно привязан к стране, в которой он живет, и только к ней? Тогда его назовут плохим евреем. Отдает предпочтение еврейским интересам по сравнению с общенациональными? Его обвинят в том, что он плохой гражданин. На самом деле, как мог бы сказать Фигаро, если мир требует от людей с еврейской кровью таких доблестей, то сколько христиан достойно быть евреями? Эта проблема бесконечно сложна. Для одних правомочное решение – сионизм, утверждение еврейской национальности, и оно совершенно законно для тех, кто в него верит. Для других (и меня в том числе) – полная ассимиляция каждого еврея, имеющего корни в стране, где он родился, которая ему принадлежит, которая принадлежала его родителям, традиции и культуру которой он унаследовал. Для некоторых существует смешанное решение, всегда болезненное и несовершенное. Последнее, самое опасное, порождает Зильберманов. Их надо пожалеть, помочь им сделать выбор, но не осуждать, не ненавидеть. Таков, я думаю, если он есть, урок «Зильбермана».