Литературные портреты: В поисках прекрасного - [189]
Первая книга Лакретеля, «Беспокойная жизнь Жана Амелена», вышла в 1920 году, и хотя в ней уже ощущаются и простота, и строгость, угадать в авторе романиста-творца еще трудно. «Пуповина еще не перерезана». Напротив, «Зильберман» (1922) и «Мария Бонифас» (1925) – это романы объективные, а второй из них заставляет вспомнить о Флобере без крайней напряженности флоберовского стиля. «Брачная любовь» и «Возвращение Зильбермана», которые по первоначальному замыслу должны были составлять одну книгу (1929), пострадали (в особенности первая) от совершенно ненужной хирургической операции. А «Высокие мосты» (1932–1936), четырехтомная история родового поместья, потерянного, вновь приобретенного и опять утраченного, восхищают поэзией портретов и пейзажей, простотой тона и пронзительным и точным ощущением природы.
Настоящий классик – это всегда подавленный романтик. В отрочестве Жак де Лакретель находил в себе признаки романтического беспокойства. Может быть, в то время его бесстрастная маска могла обмануть поверхностного наблюдателя, но за этой бесстрастностью скрывалась настоящая горячность и способность властвовать собой, которые открываются нам в «Дневнике гнева». Из своего беспокойства и пылкости Лакретель впоследствии сумел развить в себе мудрость. О нем говорят, что он был «аполлоническим» романтиком. В этом действительно состоит одна из тайн его творчества, и, несомненно, этой счастливой эволюцией он обязан правильному управлению своей жизнью. «Душа, которую я себе сделал», – сказал он как-то… И вправду, он сумел сформировать свою душу в размышлениях и уединении. Он был женат, женат счастливо, имел троих детей, которые по линии матери, Иоланды де Норуа, были прямыми потомками Жана Расина. В Монфор-Ламори, маленьком старинном городке на опушке леса Рамбуйе, у него был буржуазный дом, сад, в котором цвели лилии, плодовые деревья и глицинии – убежище от толпы.
«Есть теперь одно место на земле, в котором мне известны все оттенки, все шорохи, потому что я видел, как оно хмурится зимой и возрождается весной. Там есть ручьи и цветущие травы, которые обратили меня к мифологии и к великим религиозным празднествам. Я знаю уголок, где царит звучащее спокойствие, и, если там заглушаются ненужные мысли, эхо других достигает моего слуха. Место избрания, я хочу сказать, место, где делается выбор. Уединение, защита от крайностей, от скоростей и толпы, которые запутывают игру жизни. Водоем, где смываются пятна лицемерия и усмиряется зуд тщеславия. Там всегда находишь равновесие, туда приходишь с самыми прекрасными книгами и с самыми прекрасными намерениями. Конечно, я никогда не откажусь от Парижа, потому что мне нравится, когда меня грызут… но недолго. И чтобы получше развлечься, я тороплюсь унести на мой остров воспоминание об этом кратком и приятном ощущении».
Романист не может жить в уединении беспрерывно; чтобы живописать себе подобных, ему необходимо иногда наблюдать их. Поэтому порой в маленьких гостиницах Прованса, Фонтене-ле-Конта видели Лакретеля, изучавшего незнакомый мир, который он намеревался сделать декорацией будущей книги. Но если поэтические элементы могут быть подсмотрены только в контакте с внешним миром, то в настоящую поэзию они перегоняются в тиши. «О, одиночество! – писал Баррес, – только ты меня не унижало!» И ответом звучит родственная фраза Лакретеля: «Если я чего-нибудь стою, то только благодаря моим островам Сен-Пьер». Это чередование законно. Стендаль тоже писал: «Как описывать страсти, если ты их не познал? И как найти время, чтобы развить талант, если ты чувствуешь, как они трепещут в твоем сердце?» Любой поэт знает, что поэзия рождается из «эмоции, на покое воскрешенной в памяти».
Итак, характер и политическая позиция Лакретеля сформировались. К сознательно допущенному легкомыслию (порой ему нравятся скачки, игра, светская жизнь), к беспечности любителя он присоединил глубокую серьезность, вкус к анализу и недоверие к ложным ценностям. Он далек от безразличия к жизни страны, а в политике сохраняет верность либеральным традициям своей семьи. С одобрением цитирует он письмо Виктора Гюго: «Не потерпим, чтобы хамы вымазали красным наше знамя… Эти люди обращают вспять политические идеи, которые двигались бы вперед без них… Они делают из Республики пугало… Давайте меньше говорить о Робеспьере и больше о Вашингтоне». Эти слова подчеркивают бескорыстие молодого романтика, добавляет Лакретель.
В то время, когда Франция была разорвана, разделена надвое между Народным фронтом и фронтом Национальным, Лакретель, французский либерал, пытался пробудить добрую волю и восстановить гармонию: «С обеих сторон хватает упрямых голов, но их разногласия так незначительны… Надо дать понять функционерам, что, борясь с авторитетом государства, они целятся в собственные семьи… Надо также подсказать тем, кто проклинает налоги республиканского режима и пытается от них уклониться, что соседние диктаторские правительства церемонятся еще меньше, идет ли речь о землях, капиталах или заработной плате…»
