Литературные портреты: В поисках прекрасного - [190]

Ему ставили в вину эту «непоколебимую умеренность», этот отказ позволить разуму капитулировать перед партийными страстями. О нем говорили, что он удалился «в пустыню разума», изгнал себя из жизни и отказался признать необходимость компромисса между совершенством греческого храма и первоначальным хаосом. Я не считаю эти обвинения справедливыми. Он любит совершенство, но знает, что его надо добиваться, оно не дается даром, а анализ его романов показывает, что он знает о «фатальности в природе». В его письме, как и в мыслях, меня поражает главенство честности. Уважение к форме, верность и точность терминов, мысли, которые не покрыты облаками или мраком, – это черты Лакретеля, так же как и лучших классических авторов. «Знать настоящую цену слов, – говорит он, – вот в чем секрет хорошего письма. Самое голое слово, поставленное на нужное место, произведет большее впечатление, чем изысканный термин».

К тридцати годам он закончил оттачивать свой инструментарий. Теперь хороший ремесленник нуждался в достойных его сюжетах. А страстный любитель нуждался в том, чтобы эти сюжеты были близки его сердцу.

II. Романы

О «Беспокойной жизни Жана Амелена» мы уже упоминали. Книга приятная, местами волнующая, но в целом похожая на многие романы, написанные подростками. Только начиная с «Зильбермана», в тридцать четыре года, Лакретель стал оригинальным романистом. Рассматриваемая многовековая тема – еврейский вопрос, вернее, проблема одного еврея, живущего в христианском обществе, описание его жгучего желания ассимилироваться и его мучительного поражения.

Рассказчик – молодой протестант, воспитанный в Париже, в лицее Жансон-де-Сайи, многими чертами напоминающий автора. В классе его посадили рядом с Давидом Зильберманом, который показался ему блестящим и странным. Когда преподаватель предоставляет ему возможность, Зильберман говорит много и с поразительной легкостью. С товарищами он поначалу застенчив, почти боязлив, но затем, если ему кажется, что он достиг успеха у слабохарактерных мальчишек, он показывает власть над ними. Читая стихи Расина, он проявляет не только замечательную память, но и актерские способности: «Его глаза сверкали, губы слегка увлажнились, как будто во рту у него было что-то вкусное». Этот «юный раввин» чувствовал достоинства великих французских текстов лучше, чем кто-либо из жансоновских лицеистов.

Очарованный этим рано созревшим умом, рассказчик привязывается к Зильберману, который знакомит его с неизвестными книгами и их красотами. Но дружбу двух лицеистов нельзя назвать ни легкой, ни счастливой. Молодой протестант открывает в Зильбермане тайные болезненные области, открытую рану, «глубокую, постоянную, неизлечимую тоску калеки». В лицее соученики не любят его, ему ставят в вину его разглагольствования, желание оставить за собой последнее слово; его преследуют. И все-таки за неловкостями Зильбермана рассказчик угадывает трогательное желание быть настоящим французом. Предки Зильбермана приехали из Польши.

«Но я знаю, что я-то родился во Франции и хочу здесь жить. Я хочу порвать с этой кочевой жизнью, освободиться от унаследованной судьбы, делающей наше большинство бродягами. О! Я не отказываюсь от своего происхождения, – утверждал он, раздувая ноздри, что обнаруживало у него проявление гордости, – наоборот: по-моему, быть евреем и французом – вот самые лучшие условия для осуществления великих дел!..»

«Я представлял себе, – говорит рассказчик, – маленькое озеро в Иудее, похожее на это, с берегов которого однажды ушли евреи. Я видел этих евреев, на протяжении веков странствующих по миру, ютящихся на земле, которая их отвергала, в городах, где их терпели на ограниченных пространствах и в унижающей одежде. Повсюду угнетенные, избегающие казни только ценой смирения с оскорблениями, они терпели ужасное обращение окружающих, молясь еще более страшному Богу. И в конце всех этих отягощенных бедами поколений я видел Зильбермана, который искал убежища рядом со мной. Тщедушный, с беспокойным взглядом, часто нелепо дергающийся, как будто он чувствовал горе всех изгнаний и бедствий, пережитых его предками, он хотел наконец успокоиться среди нас. Он желал в общении с нами стереть отпечатки, которые оставили на его племени гонения и жизнь в изоляции. Он нам предлагал свою любовь и силу. Но его отталкивали. Он натыкался на всеобщее отвращение. Ах! Видя эти роковые картины, перед этой чудовищной несправедливостью, я ощущал пронзительную жалость…»

Симпатия, объединяющая меньшинства, стала причиной того, что родители Жака, протестанты, приняли у себя Давида Зильбермана. Но вскоре он стал их раздражать, а потом и возмущать своими безапелляционными суждениями. «Он очень умен», – говорили они с ледяной любезностью. В лицее грубость и жестокость преследований усиливаются. (Это было время дела Дрейфуса.) Рассказчик защищает Зильбермана, но его беспокоит, что он встречает у того не только чувство испытываемой несправедливости, но и желание отомстить. Теперь Зильберман говорит: «Так поступают французы», – как будто он уже исключил себя из их числа. Рассказчик призывает его к сдержанности и спокойствию и уверяет, что враждебность не будет долговечной.