Литературное творчество М. В. Ломоносова: Исследования и материалы - [87]

Помимо стихотворных переводов из Гомера (в общей сложности 56 строк) Ломоносов дает в своей «Риторпке» (§ 197) еще и прозаический пересказ одного места из «Илиады» (IX, 385 и сл.), тематически представляющий собой продолжение первого’ отрывка — ответ Ахилла на речь Одиссея:

«Ахилл, гневный на Агамемнона, говорит у Гомера, что он с Агамемноном не примирится, хотя бы он давал ему все богатство, которое в песке морском или в земных недрах скрыто, и дочери его за себя не примет, хотя бы она красотою с Венерою и искусством с Минервою могла сравниться».³⁰⁷

Стоит прочесть этот отрывок вслух, как сейчас же ухо почувствует наличие в нем, местами, ритма, и притом дактилического (правда, при сохранении нашего нынешнего ударения — Агамемнон, а не Агамемнон, что могло быть во времена Ломоносова, на французский лад). Тут есть целый гекзаметр: «гово/рит у Го/мера что/ он с Ага/мемноном/ не прими/рится» — и почти целый, без первой стопы и со «спондеем» в пятой: «о/на красо/гою с Ве/не-рою/ и и/скусством». Сюда же относится и меньший отрезок: «да/вал ему/ все бо/гатство».

Копечно, у Ломоносова это получилось непреднамеренно, из-за слуховой впечатлительности при чтении подлинника. Но как раз такие «случайности», встречающиеся в русской прозаической речи (и в народной поэзии), и являются природной, естественной основой возможности русского гекзаметра, потому что, как говорит Гнедич в предисловии к своей «Илиаде», «русский гекзаметр существовал прежде, нежели начали им писать. Того нельзя ввести в язык, чего не дано ему природою». Это замечание Гне-дича остается у него без дальнейшего развития, но оно совершенно справедливо, иначе филологически выведенный по античным образцам «ученый» гекзаметр (образцы его имеются и у Ломоносова) остался бы искусственной выдумкой.^{308 Таким образом, Ломоносова надо считать первым, кто, благодаря верному поэтическому слуху, заставил Гомера звучать в дактилических ритмах русской речи.}

В ломоносовском переводе третьего отрывка из Гомера чрезвычайно существенна еще одна сторона, а именно намечающийся там отказ от теории просторечия, т. е. попытка преодоления ска-лнгеровской традиции. В самом деле, противники Ломоносова упрекали его оды в «надутости», т. е. выспренности, возвышенности, преувеличенности, иначе говоря, его винили за «высокий штиль» не только словесный, но и образный. Ломоносов отвечает на это: «они меня своей хулой хвалят», так как это же самое встречается у великих эпических поэтов, начиная с Гомера. Из Вергилия Ломоносов при этом приводит, правда, примеров вдвое больше, чем из Гомера (впрочем, данное место Вергилия представляет собою подражание Гомеру), далее следует у него Овидий. Смысл его защиты сводится к тому, что возвышенный, гиперболический стих не чуяед и античному эпосу. Раз так, то тем самым упраздняется и вульгарность Гомера, прокламированная Скалигером. Нечто подобное было высказано Ломоносовым и в стихотворении «К Пахомию»:

Василий, Златоуст — церковные столпы —

Гомера, Пиндара, Демосфена читали и проповедь свою их штилем предлагали.³⁰⁹

Так как невозмояшо думать, чтобы Ломоносов предполагал в сочинениях «церковных столпов» слог своих собственных переводов из Гомера, с изложением церковно-библейских сюжетов тем языком, каким изъясняется ломоносовский Зевс, то, следовательно, Ломоносов не исключал возможности возвышенного, «высокого штиля» для Гомера.

Мысль, высказанная в письме к Шувалову, не получила у Ломоносова дальнейшего развития или применения. Между тем она любопытна в двояком отношении: 1) Ломоносов снимает перегородки жанров: образность од он оправдывает, ссылаясь на примеры из эпоса; 2) свое оригинальное творчество (за переводы ведь его не упрекали) он защищает переводной (потенциально, хотя бы тогда еще и не переведенной) литературой, стирая грань между ними и допуская возможность и в переводе сохранить систему образов подлинника, в данном случае речь шла о греческих и римских поэтах, авторитет которых был непререкаем в эпоху классицизма.

У Ломоносова не было предшественников в стихотворной передаче греческих стихов.^{310 Он явился здесь зачинателем, как и во многих других областях. Благодаря ему Гомер впервые прозвучал в русских стихах.}

Для овладения гомеровской тематикой и для прозаического пересказа Гомера подспорьем могли служить Троянские притчи и «История о разорении града Трои»; они не прошли бесследно, надо полагать, и для Ломоносова. И в прозаическом пересказе из Гомера Ломоносова ждала нечаянная удача — случайный, «стихийный» гекзаметр.

И ёсли Ломоносов не передал характер эпического стиля Гомера, понимание которого с трудом далось и филологии последовавшего столетия, все же его переводы чрезвычайно продуктивны в том смысле, что они таили в себе зачатки последовавших русских переводов. Так, просторечье, но уже в прозе, было применено Кондратовичем (1758 г.), французский александрийский стих — Костровым (1787 г.), выспренность «высокого штиля»—Екимо-вым (1776 —1778 гг.). Потребовалось около восьмидесяти лет неустанных попыток, различных переводчиков, пока наконец не был найден Гнедичем свой язык для русского Гомера.