Литературное творчество М. В. Ломоносова: Исследования и материалы - [85]
При суждении о просторечии необходима осторожность: отде>т ляемые двумя столетиями языкового развития от времен Ломоносова, мы рискуем подчас принять за просторечие то, что тогда, в еще не сложившемся литературном языке, вовсе не ощущалось как таковое. Например, слово «повсядни» в плаче над Гектором из «Троянок» Сенеки (см. выше, стр. 203) для нас сейчас звучит как вульгаризм, но, можно думать, оно не было им во времена Ломоносова: Судить о степени просторечия можно путем сопоставления с его же переводами из римских поэтов: переводы Ломоносова из Вергилия в той же «Риторике» значительно выше по слогу. То же и в переводах из «Овидия» (хотя там попадается изредка и просторечие: «зуб на зубе трет», «огонь на тощем жщ воте»).>299> Еще более показательна оригинальная эпическая поэма Ломоносова «Петр Великий», где совершенно были бы невозг можны выражения, употребленные Ломоносовым при передаче Гомера, — она написана «высоким штилем» героической поэмы,.
Для сравнения можно взять прозаический, с латинского, перевод Гомера, сделанный Кондратовичем и отделенный от Ломоносова лишь десятилетием, — срок настолько короткий, что язык не мог существенно измениться. Кондратович, «не мудрствуя лукаво» и не заботясь о литературных теориях, делал свой перевод обычным разговорным языком. Сопоставление его перевода с ломоносовским наглядно показывает установку Ломоносова на простую речь и его отказ от «высокого штиля» при переводе Гомера. Еще более показательным является сравнение этих обоих переводов с переводом Екимова (1776 г.), сознательно отказавшегося от
просторечия и переносившего в изирующий «высокий штиль», и
Кондратович, 1758 г.
(с латинского)
Багряно-ризная заря распространялась но всей земле, как Юпитер молниеносный на крайнем верху высокого неба в собрание богов призвал, и один всем говорил, а они все купно его слушали: Слушайте меня все боги и все богини! что я вам намерен говорить: ни какова богиня и ни которой бог>300> да не дерзнет преступить мое повеление, чтоб мне скорее те дела скончать. Кого-либо из богов я узнав, что он пойдет или троянцам или грекам помогать, тот ранен с бесчестием на небо возвратися. Или я, его схватив, вергну в темный ад, где есть глубочайшая подземная пропасть и где врата железны и медный пол.
свои прозаический перевод арха-в лексику и в синтаксис.
Е к и м о в, 1776 г.
(с греческого)
Красящаяся багряною одеждою денница уже по всей земле изли-лася, когда услаждающийся громом Юпитер созвал богов на сонм во превыспренние места многохолмпого Олимпа. Послушагощим же всем совокупно богам начинает тако: Гшу-шите вси боги и вси богини, да воз-глаголю, что сердце в персях повелевает мне; да никакая убо жена от богинь или муж от богов дерзнет опровергнута слово мое, по пси совокупно утвердите, да вскоре совершу дела сии: кого я от богов проразумею особо волею своею от-шедшего на помощь ко Троянам или Данаям, той не по приличию уязвлен возвратится на Олимп, или восхитив ого низвергну в преисподнюю тьму зело далеко, где глубочайшая под землею есть бездна, где железные врата и медный пол.
Выдержав перевод обоих отрывков из «Илиады» в духе просторечия, Ломоносов в своих теоретических трудах нигде, однако, не выражает презрительного или пренебрежительного отношения к Гомеру — в этом он делает шаг вперед сравнительно со скали-геровской теорией. Скалигеру не нравились народные корни гомеровской поэзии, которые он ошибочно принимал за простонародные; смешению этому был постепенпо положен конец лишь в XIX в. В своих переводах из Гомера Ломоносов показал, что, в противоположность принятому в то время мнению, и героический эпос может не иметь искусственного, панегирического характера. Введение в высокие стихи простых разгогорных оборотов означало начатки поэтизации обычной русской речи, что, безотносительно к Гомеру, было тогда моментом прогрессивным для развития русского стиха.
При переводах из «Илиады», которая во всех веках была образцом героической поэмы, Ломоносов не придерживался лексики «высокого штиля». Но в своей «Российской грамматике» 1755 г. он указывает и на синтаксическую сторону «высокого штиля», сожалея, что вышел из употребления Dativus absoiutus (дательный самостоятельный, соответствующий греческому Genitivus absoiutus и латинскому Abiativus absoiutus). «В высоких стихах, — говорит он об этом обороте, — можно, по моему мнению, с рассуждением некоторым принять. Может быть, со временем общий слух к тому привыкнет, и сия краткость и красота в российское слово возвратится».>301>
Другие возможности высокого, возвышенного в эпосе намечены Ломоносовым при передаче третьего отрывка из Гомера в письме к И. И. Шувалову от 16 октября 1753 г. Причиной письма было желание Ломоносова «учинить отпор» его литературным противникам, или, как он выражается «моим ненавистникам», т. е. Елагину и Сумарокову, порицавшим гиперболичность ломоносовских од. Адресатом выбран И. И. Шувалов, так как в его доме и в его присутствии происходили ссоры Сумарокова с Ломоносовым. «Они, — пишет Ломоносов, — стихи мои осуждают и находят в них надутые изображения, для того что они самих великих древних и новых стихотворцев высокопарные мысли, похвальные во все веки и от всех народов почитаемые, унизить хотят. Для доказательства предлагаю Вашему Превосходительству примеры, которыми основательное оправдание моего им возможного подражания показано быть может».
