Литературное творчество М. В. Ломоносова: Исследования и материалы - [83]

При этом возникает никем из переводчиков не преодоленная трудность в передаче приветствия Одиссея Ахиллу — «chaire». Ломоносовское «за здравие твое», гнедичевское «здравствуй» (словно Одиссей только что встретил Ахилла), церковное «радуйся» или современное нам «привет» — все будет неподходящим или по содержанию, или по боковым ассоциациям, или стилистически.

После обмена речами (Одиссей—Ахилл—Феникс), уже в заключение, «каждый .. . возлил богам» (стихи 656—657, Гнедич). По Ломоносову же, действия Одиссея носят обычный — русский — бытовой характер: Одиссей хочет пить за здоровье Ахилла. Таким образом, вместе с вводной фразой перевод Ломоносова выглядит следующим образом:

«Улике, утоляя гнев Ахиллесов на Агамемнона, налив чашу вина и хотя пить, говорит у Гомера в Илиаде:

За здравие твое. Мы как бы у Атрида Твоею Ахиллес здесь пищею довольны.

Ты нас столом своим довольно угостил.

Не ради пиршества к тебе мы пынь пришли;

5 Нас Греческих полков погибель устрашает;

И наши корабли едва ли уцелеют.

Уже тебе пора во крепость облещись:

Трояна близ судов поставили свой стан,

И их союзники зажгли в полках огни,

Грозятсй купно все, что с брегу не отступят,

Пока до кораблей Ахейских не достигнут,

И грянув сам Зевес дает им добрый знак.

Надеясь па него, Приямов храбрый сын

В ужасной ярости всех Греков презирает

И в бешенстве своем богов не почитает.

Желает, чтоб заря скорое началась,

И хвастает отсечь все носы у судов,

И флот весь истребить, возжегши хищный пламень,

И Греков всех убить смятенных в мрачном дыме,

Сего весьма страшусь, и чтоб сему Зевес

Так быть не попустил, и не судил бы рок

Под Троей умереть далече от Еллады.

Как естьли хочешь ты, то стань за нас, хоть поздно,

И Греческих сынов избавь от сей беды.

Ты будешь сам тужить, как нам случится зло,

П рад бы пособить, да способов не будет,

Подумай, чтобы нынь избыть от злой годины.

Приятель, вспомни, что родитель приказал,

В который день тебя к Атриду посылал:

Дадут тебе, сказал, Юнона и Минерва

Победу на врагов, ты будь великодушен.

Всего похвальнее добросердечным быть.

Блюдись всегда вражды и споры начинать,

То будут тебя чтить и стары и младые.

Он так тебя учил, а ты позабываешь.

Покинь свой лютый гнев и будь спокоен духом,

За то Агамемнон почтит тебя дарами».²⁹⁴

В подлиннике почти каждое существительное имеет при себе-определительное прилагательное — неотъемлемая и существенная-черта эпического стиля. Так, в порядке текста: пиршество будет, конечно, «прекрасным» (стих 225) и, через три строчки, «прелестным» (синоним); корабли—«добропалубными», «черными»,, троянцы — «надменными», заря — «божественной» и т. д. (см. передачу этих определений у Гнедича: «дружелюбные пиршества», заря — «денница святая» и т. п.). У Ломоносова эпитеты в большинство случаев опущены, что меняет характер текста. Там, где они у него имеются, они ему удаются: «смятенных в мрачном Дыме» выразительнее, чем гнедичевское «удушаемых дымом пожарным» (в подлиннике нет эпитета при слове «дым»).

К числу словесно-поэтических удач надо отнести и выражепие «хищный пламень» (у Гнедича — «бурный»), а словосочетание «во крепость облащись» является несомнепио предком гнедичев-ского «одеешься в крепость». Выражение «лютый гнев» намечает возмояшость пользоваться при передаче Гомера уже имеющимися народно-русскими эпитетами.

Встречающееся в ломоносовском переводе слово «великодушен» покрывает и двусоставное определение, и следующее за ним существительное (megaletora thymon), а «добросердечен» не является передачей какого-либо двусоставного гомеровского эпитета: оно заменяет существительное «philophrosynê» подлинника, что Гнедич передает как «кроткость любезная».

Данная речь в высшей степени характерна для ораторской искушенности и вкрадчивости Одиссея: на ее протяжении он четыре раза пользуется прямыми обращениями, в звательном падеже, к Ахиллу, каждый раз варьируя их: «Ахилл» — «воспитанный, или вскормленный, взращенный Зевсом» (diotrephes — почти непередаваемый, причинявший затруднения всем переводчикам двусоставной гомеровский эпитет; в стертом значении: «благородный»); «полагающийся на Зевса»; «милый», «дорогой»—также почти непередаваемо. Из всей этой гаммы обращений Ломоносов оставляет только одно, последнее: «приятель». (У Гнедича их пять: Пелид, питомец Крониопа, герой, храбрый, друг).

И все же нельзя согласиться с мнением А. Будиловича, что этот «перевод очень далек от греческого подлинника; едва ли он непосредственный», или: «с греческого подлинника, кажется, нет переводов, по крайней мере переводы из Илиады (§ 114) и пр. настолько далеки от подлинника, что их нельзя считать сделанными прямо с него».²⁹⁵

Напротив, если бы Ломоносов переводил с латинского перевода-подстрочника, как это делал Кириак Кондратович,^{296 это неизбежно оставило бы свой след в его тексте и не могло бы повести к таким опущениям характерных особенностей эпического стиля. Отзвуки скалигеровского отношения к гомеровским эпитетам (см. выше, стр. 200) здесь очевидны, и отступления Ломоносова от греческого подлинника объясняются не тем, что между Ломоносовым и подлинником стоял какой-нибудь иноязычный перевод, как это полагает Будидович, но самой теорией перевода, господствовавшей тогда, в эпоху просвещения: на язык смотрели как на универсальную систему знаков, не было разграничения между переводом художественного произведения и наукообразного, все индивидуальное, характерное считалось случайным, и его, якобы без ущерба, можно было и не передавать.}