Литературное творчество М. В. Ломоносова: Исследования и материалы - [81]
III
Если даже не соглашаться полностью с митрополитом Евгением, который в своем «Словаре» утверждает, что «Риторика» Ломоносова «собрана» из тех книг, по которым преподавалась эта паука, на латинском языке, в школах, «а наипаче из латинской Каусиновой большой и Помеевой Риторики», то все же следует учитывать и эти источники ломоносовской «Риторики». Ломоносову были известны основные западноевропейские руководства. И Кауссинова и Помеева >11 риторики имели за собой к тому времени уже полувековую давность в школьном обиходе.
Кроме этих старинных руководств, Ломоносов пользовался и современной ему, текущей научной литературой, преимущественно немецкой — трудами Готшеда как в отдельных изданиях, так и в виде периодических выпусков. По вопросам перевода Гот-шед давал много нового материала. Немецкое чтение отразилось у Ломоносова в том, что слово «стиль» он передает в его немецком звучании: «штиль».
В ту эпоху римская словесность считалась не только равносильной эллинской, но даже заслоняла ее. Так и в «Риторике» Ломоносова цитат из римских авторов приводится значительно больше, чем из греческих: на 52 строчки из Гомера приходится около 200 Вергилия и примерно 50 строк из Овидия. Шагом вперед сравнительно с трактовкой Гомера у Феофана Прокоповича было то, что Ломоносов нигде не говорит о якобы слабых сторонах Гомера, о том, что тот иногда «дремлет». Но как перевод из Гомера, в смысле отдельно существующего литературного факта, эти примеры все же не имели значения для русского читателя, который знакомился по «Риторике» Ломоносова не с Гомером, тонувшим там во множестве других цитат, а вообще с литературой латинского Запада, монополизировавшего себе античность.
Внутри ломоносовской «хрестоматии» переводы из Гомера — 37 строк в § 114 («Илиада», IX, 225—261) и 15 строк в § 152 («Илиада», VIII, 1 —15) —имели подсобное значение, как примеры, иллюстрирующие то или иное положение риторики; такие переводы находятся совершенно на периферии литературной деятельности Ломоносова, сам Ломоносов всего менее мыслил себя переводчиком Гомера или вообще переводчиком — вероятно, его самолюбие было бы даже задето, если бы его обозначили таким наименованием, — на то имелись присяжные академические переводчики. От ремесленных переводов, аккуратных, но равнодушных к тому, что они передают, каким был, например, перевод Гомера, выполненный в 1758 г. Кириаком Кондратовичем,>283>лично знавшим Ломоносова и имевшим с ним столкновения, ломоносовские переводы отличаются тем, что в них есть своя концепция переводимого, поэтому анализ переводов Ломоносова из Гомера невозможен без рассмотрения ломоносовского восприятия Гомера.
Как воспринимал Ломоносов Гомера — вопрос далеко не простой. Было бы ошибочно, собрав из различных филологических сочинений Ломоносова все упоминания Гомера, затем принять их за личные суждения Ломоносова и сделать отсюда выводы. Дело в том, что большинство упоминаний Гомера в этих работах Ломоносова принадлежит к числу обычных в ту пору школъ-ных примеров, как то: «Гомер писал о гневе Ахиллесове» (пример на прошедшее неопределенное время); «Гомер, когда стихами своими других избавлял от забвения, тогда себя вечной памяти предал» (пример, «когда действие на самую действующую вещь обращается») и т. д.>284> Между тем такой метод иногда наблюдается даже там, где его нельзя было ожидать: на основании цитаты «старшего всех стихотворцев считаю Гомера» делается вывод, что Ломоносов «считал Гомера первым поэтом»,>285>тем не менее это не больше, как стертый риторический пример, несмотря на форму первого лица глагола; в тексте Ломоносова к тому же не «считаю», а «читаю», что меняет смысл, да и слово «старший» означает здесь «самый древний», т. е. родоначальник остальных поэтов. Такие примеры не носят характера личных высказываний, хотя бы данный автор — традиционно — и соглашался с ними. Но если, взятые в отдельности, такие упоминания Ломоносова о Гомере или его героях представляют собой «общее место», то, быть может, их подбор и сочетание может характеризовать отношение автора? Расширяя круг наблюдений и на стихотворные произведения Ломоносова, можно сделать вывод, что у пего римские поэты обычно упоминаются перед упоминанием Гомера:
сладчайшим Нектор лей с Назоном... с Гомером, как река, шуми.
Или в начале поэмы «Петр Великий»:
... во след иду Виргилию, Гомеру.
То же наблюдается и в «Руководстве по риторике» — пример на «переменение имен собственных и нарицательных»: «стихотворец вместо Виргилия или Гомера». Если в стихотворпых примерах первое место римских поэтов еще можно объяснить условиями метра и рифмы, то в данном прозаическом примере эти соображения отпадают. Далее, образы гомеровских героев чаще берутся Ломоносовым из римских авторов: Одиссей — это «греческий король Улике у Овидия», Андромаха—лицо из трагедии Сенеки «Троянки», оттуда же и плач над телом Гектора.>286> По количеству приводимых примеров на первом месте стоит у Ломоносова именно Гектор:
Расторгни смерти узы, Гектор...
Раздранный Гектор здесь страшил коней Ахейских...
Выходит Гектор сам, богов на брань выводит...
