Литературное творчество М. В. Ломоносова: Исследования и материалы - [84]

Таким образом, наблюдения над этим первым отрывком из Гомера позволяют сделать вывод, что здесь нет таких явлении, которые заставляли бы сомневаться в непосредственном переводе с греческого (конечно, пользование иноязычными переводами как пособиями при этом не исключается — к этому прибегали и другие переводчики Гомера, включая Гнедича, но явных следов других языков, кроме языка подлинника, здесь нет). Получившаяся же в ломоносовском переводе деформация подлинника объясняется господствовавшими тогда взглядами на эпическую поэзию Гомера и на задачи или — лучше сказать — полномочия переводчика.

V

Второй отрывок из Гомера, переведенный Ломоносовым, выбран им самостоятельно: у Коссэна его нет. Эго первые 15 строк VIII песни «Илиады». Они, так же как и первый отрывок, представляют собой речь — в этом смысле они однотипны; Ломоносов не берет из «Илиады» описательных мест — в руководстве красноречия, каким служит его «Риторика», естественны примеры ораторской речи; на этот раз это речь самого Зевса на собрании богов. Она предваряется у Ломоносова в § 152 ^{297 следующим введением: «Частные вымыслы разделяются на прямые и косвенные. Прямые предлагаются просто, наподобие подлинных деяний без всяких оговорок, как героические стихотворцы употребляют в своих поэмах. Пример из Гомеровой Илиады:}

Пустила по земли заря червленну ризу:

Тогда, созвав богов, Зевес громодержитель На высочайший верьх холмистого Олимпа,

Отверз уста свои, они прилежно внемлют: б Послушайте меня все боги и богини,

Когда вам объявлю, что в сердце я имею,

Ни мужеск пол богов, ниже богинь пол женский Закон мой преступить отнюдь да не дерзает,

Дабы скорее мне к концу привесть все дело.

10 Когда увижу я из вас кого снисшедша Во брани помощь дать Троянам либо Грекам,

■ Тот ранен на Олимп со срамом возвратится:

Или хватив его повергну в мрачный Тартар,

Далече от небес в преглубочайшу пропасть,

15 Где медяпый помост и где врата железны

(и прочая)».

Начальный стих ломоносовского перевода дает образ зари, распускающей по земле свою одежду. Возможно предположение, что чрезмерная изысканность этого образа возникла вследствие грамматического недоразумения: «ekidnato» в этом стихе было принято за форму действительного залога, a «krokopeplos» — за винительный падеж якобы существительного, прямого дополнения, стоящего, как это бывает в латинском языке, перед управляющим глаголом; таким образом исчез характерный гомеровский двусоставной эпитет зари — «шафраноризная»: такая, т. е. шаф-раноризная, заря и распростерлась — сама, а не ее риза — по всей земле; распространилась на всю землю (направлепие движения), говорит здесь Гомер. С этим не совсем справился и Гнедич: «В ризе златистой Заря простиралась над всею землею». Стих 7 ломоносовского перевода: «Ни мужеск пол богов, ниже богинь пол женский» — воспринимается по-русски как излишний плеоназм, так как из слов «богов» и «богинь» уже виден их пол. При обращении к подлиннику становится ясным, чем вызвано это странное выражение: по-гречески «theos» — слово и мужского и женского грамматического рода, смотря по артиклю; без артикля стих 7 дает определительные прилагательные к слову «theos», показывающие, что речь идет о божествах и женских и мужских: «thêleia theos . . . arsBn». В любом латинском переводе этот грецизм непередаваем. Следовательно, Ломоносов имел здесь перед собой греческий текст. В этом же убеждает и (единственный раз у Ломоносова) передача составным существительным характерного гомеровского двусоставного эпитета «terpikeraunos» как «громодержатель» (у Гнедича смелее и ближе: «молнелюбец»). Другой подобный эпитет, встречающийся в этом отрывке, — «polydeiras» передан, однако, не двусоставным прилагательным, а простым: «холмистый». Во всяком случае ни одно из определений в этом тексте не опущено: «мрачный Тартар», «пропасть преглубочайшая». Делал ли Ломоносов этот перевод позднее, чем перевод из IX песни, и именно поэтому несколько усовершенствовался в передаче эпитетов, мы не знаем. Впрочем, данный текст по своему характеру легче для перевода, чем предыдущий, так как повелительно-грозная речь Зевса не так нюансирована, как изворотливая речь Одиссея.

Выражение Ломоносова «медяный помост» сохранилось и у Гнедича с-переменой ударения на «медяный»:

Где и медяный помост и ворота железные...

Гнедич несомненно знал ломоносовские опыты перевода и притом по ранним изданиям «Риторики», так как в собрании сочинений Ломоносова 1759 г. данный стих читается уже с изменением, вряд ли в лучшую сторону: «Где твердый медный пол и где врата железны». Варианты и черновики показывают, что Ломоносов неустанно работал над своими переводами.

По поводу отрывка из VIII песни А. Будилович замечает : «Перевод очень близкий, вероятно, с греческого».^{298 В суждении Будиловича о переводах из IX и VIII песен не было бы противо-}

речия, если бы эти переводы резко отличались между собой качественно и в смысле подхода к делу. Но этого нет. Оба отрывка переведены в одной манере, их роднит применяемое в них обоих просторечие. В IX песне, кроме невозможного в устах Одиссея фамильярного обращения к Ахиллу «приятель», встречаются такие выражения, как «тужить», «пособить»; в VIII песне: «со срамом возвратится», «хватив его», что по своему «низкому штилю» уже стоит на границе «перелицованного», травестирован-ного эпоса и предваряет опыты, произведенные Осиновым и Кот-ляревским над «Энеидой». Правда, юмор, в частности по отноше,-нию к богам, не чужд Гомеру; исследователи нового времени, привыкшие вращаться в кругу иных религиозных представлений, испытывали величайшие затруднения в понимании такой религии и мифологии, которая, как у Гомера, иногда допускает бурлеск, не переходящий в отрицание. Однако бурлескные сцены из быта богов нигде не, меняют у Гомера обычной эпической дикции, т. е. не допускают никаких словарных вульгаризмов. Ломоносовское просторечие является в данном случае отзвуком ска-лигеровской теории о якобы простецком, тривиальном языке Гомера. Применение просторечия в данном отрывке тем более неуместно, что речь Зевса вовсе не бурлескна, она должна быть исполнена грозного величия, подобно Фидиеву образу Зевса. П6 мнению же Скалигера, убеждение греков, что Фидий вдохнов