Литературное творчество М. В. Ломоносова: Исследования и материалы - [77]

Ломоносов отстаивает для науки независимое поле деятельности. Он утверждает, что природу нельзя противопоставить богу, бога — природе; научное знание — вере, веру — науке. «Создатель дал роду человеческому две книги. В одной показал свое величество, в другой — свою волю. Первая — видимый сей мир, им созданный, чтобы человек, смотря на огромность, красоту и стройность его зданий, признал божественное всемогущество, по мере себе дарованного понятия. Вторая книга — священное писание. В ней показано создателево благоволение к нашему спасению. В сих пророческих и апостольских боговдохновенных книгах истолкователМ и изъяснители суть великие церковные учители. А в оной книге сложения видимого мира сего суть физики, математики, астрономы и прочие изъяснители божественных в натуру влиянных действий суть таковы, каковы в оной книге пророки, апостолы и церковные учители. Не здраво рассудителен математик, ежели он хочет божественную волю вымерять циркулом. Таков же и богословия учитель, если он думает, что по псалтире научиться можно астрономии или химии».²⁵⁸

Это была единственная в то время возможность защитить право на научное исследование, отстранить от него богословие. Таким путем Ломоносов, как заметил Антон Будилович, отводил «своих противников на безопасную для себя почву».²⁵⁹

Академик М. И. Сухомлинов усматривал близость приведенных выше слов Ломоносова к замечанию Вольфа во второй части «Метафизики»: «Я вспоминаю покойного господина Неймана в Бреславле, ученого, рассудительного, скромного и благочестивого богослова, который придавал большое значение тому, чтобы книгу природы изучать одновременно с Библией. И не считал, что богослову вполне приличествует, когда он знает небо не только изнутри, но и снаружи. И как бы я хотел, чтобы у всех был такой же образ мыслей, как у него».^{260 Однако как раз приведенная цитата и свидетельствует самым наглядным образом, что Ломоносов и Вольф занимали прямо противоположные позиции. Ломоносов в отличие от Вольфа и его учителя, Каспара Неймана, хочет размежевать науки и богословие, отвести каждому свою область, а вовсе не выдвигает мысль о том, что они должны,}

так сказать, работать рука об руку. И в то время как Вольф настойчиво привязывал естествознание к религии, Ломоносов в России всеми силами стремился освободить науку от засилья схоластики и богословия, требуя даже, чтобы в официальной привилегии Петербургскому университету, торжественную инагура-цию которого он подготовлял, было объявлено: «Духовенству к учениям правду физическую для пользы и просвещения пока-зующим не привязываться, а особливо не ругать наук в проповедях».^{261 Где уж тут говорить о привлечении богословов к занятиям естественными науками!}

Ломоносов не только требует, чтобы духовенство не мешало развитию естествознания и дало возможность спокойно работать ученым. Он с большим искусством и несомненным сарказмом доказывает представителям духовенства, что, вмешиваясь в дела ученых и досаждая им, они грешат против велений самого бога. По его словам, «толкователи и проповедники священного писания показывают путь к добродетели», тогда как «астрономы открывают храм божеской силы и великолепия, изыскивают способы и ко временному нашему блаженству, соединенному с благоговением и благодарением ко всевышнему». «Обои обще удостоверяют нас не токмо о бытии божием, по и о несказанных к нам его благодеяниях. Грех воевать между ими плевелы и раздоры!».²⁶²

Что же касается самого рассуждения Ломоносова о двух книгах — Природы и Писания, то его скорее надо сопоставлять с мыслями не Христиана Вольфа, а могучих умов европейского Возрождения. О великой книге Природы, «которая и является настоящим предметом философии», писал Галилей в посвящении к «Диалогу о двух главнейших системах мира» (1632 г.).²⁶³В письме к Е. Диодати от 15 января 1633 г. Галилей говорит: «Мир представляет собою дела, а Писание — слова одного и того же бога; и неужто же дела менее благородны и превосходны, нежели слова?».²⁶⁴

Дела мира, величие и значение земного бытия, необходимость его исследования — вот что волнует Ломоносова, подобно великим мужам Возрождения. Его роднит с ними изумление, восторг и трепет перед величием природы. Но в то время как даже у Кеплера восторженный экстаз перед природой переходил в мистическое созерцание («Faralipomena», 1609 г.), у Ломоносова, как человека нового времени, «чудеса натуры» хотя еще и провозгла-шаготся деяниями бога, однако реализуются в его поэтическом сознании лишь как величественные картины мира, из которых устранено все сверхъестественное.

Было бы неверно думать, что Ломоносов в борьбе за права науки, в острой полемике с православным догматизмом мог довольствоваться только вольфианскими аргументациями. Ломоносов проявил в этом отношении гораздо большую искушенность.

Вольф и его последователи стремились подновить обветшалое здание средневекового религиозного мировоззрения с помощью рационалистических доводов и объяснений. Даже физик Биль-фингер, являвшийся последователем Вольфа, пытался объяснить рационалистически известный эпизод в Библии, когда по требо- " ванию Иисуса Навина солнце якобы прекратило временно свое движение по горизонту. Полное несоответствие этого эпизода научным представлениям побудило Бильфипгера истолковать его как явление оптического обмана в пустыне.