Литературная Газета, 6592 (№ 13/2017) - [12]

Борис Мессерер не литературовед и не искусствовед. Он – художник, и книгу написал художественную, эмоциональную, полную тончайших деталей, подметить которые способен только особо устроенный глаз творческого человека. И вместе с тем неоспоримо достоверную, документированную в каждом движении души, примиряющую ум с сердцем.

Это книга памяти любимой женщины и великого поэта, не поручусь, что в данном случае важнее. Это книга памяти незауряднейших людей, кровно родных и родных духовно, без которых художник не стал бы тем, кем он стал. Это книга памяти своего времени, своего поколения и своего круга творцов, который несколько снисходительно именуют богемой, не отдавая себе отчёта в том, что они – один из самых значительных вкладов России в мировую культуру и мировую человечность.

…Белла Ахмадулина рассказывала Борису Мессереру о том, как её, четырёхлетнюю, бабушка везла в эвакуацию. На каком-то полустанке рядом с их поездом остановился воинский эшелон, красноармейцы-призывники с шутками и прибаутками ехали на фронт. На платформе один из них подошёл к Беллиной бабушке: – Тётка, дай девчонку подержать. Не бойся, не уроню.

И крепко прижимал маленькую Беллу к груди, словно желал запасти детского тепла и жизненного смысла на всю свою, скорее всего, недолгую солдатскую жизнь.

Может, оттого девочка и выросла замечательным русским поэтом, что помнила эту мимолётную встречу всю жизнь. Что всю жизнь дорожила этим народным теплом.

Свидетели, рассказчики и фантазёры

Свидетели, рассказчики и фантазёры

Литература / Литература / Журнальный вариант

Бушуева Мария

Теги: журнал , проза

Слухи о кризисе российской прозы явно преувеличены

• • •

«Новый мир», 2017, № 2

Владимир Березин

Полотняный завод

Повесть

«Полотняный завод», несмотря на сюжеты с мистическим оттенком, отнюдь не относится к так называемой мистической прозе: сам автор, остающийся за кадром, но отчётливо проступающий в каждой новелле более как свидетель, чем как рассказчик, использует мистику чисто рационально (не исключая по отношению к ней иронии) – это взгляд снаружи, извне, а не из тайной комнаты интуиции, такие вот чёткие построения рацио. Но писательское мастерство В. Березина облекает вполне рассудочно закрученные сюжеты в ткань сновидности и придаёт им оттенок ирреальности...

Процитирую Сергея Костыр­ко («Новый мир» 2002, № 4): «У Шкловского Березин учится способам сопряжения в прозе несопрягаемых образов и понятий. Используемые автором приёмы позволяют ему обращать своё – лишённое жёсткого сюжетного каркаса, написанное с нарушением хронологии, сочетающее прямое высказывание с изображением – повествование в художественное целое». Выказывание очень точное. Определён сам прозаический метод В. Березина. Правда, в той же, достаточно давней, статье автор проводит параллель с Хемингуэем. Две новые повести Березина «На суше и на море: Повесть света и тени» («Знамя», 2015, № 5) и «Полотняный завод» от Хемингуэя очень далеки. (Много дальше, чем проза самого С. Костыр­ко.) «Полотняный завод» отдаёт Гофманом и ненавязчиво вибрирует ассоциациями с малоизвестной прозой А. Синявского. Перекликается и с рассказами Зощенко о «советских людях», которые и представлены соответственно без ностальгической идеализации. Причём если рассказы, объединённые одним названием в повесть «На суше и на море», всё-таки действительно соединяются в один текст, сочетающий занимательность и философию, и чисто рационально скреплённые метафористикой света и тени (подробнее о повести можно прочитать в журнале «Москва», 2015, № 1), то «Полотняный завод», хоть и подаётся журналом как повесть, всё же более похож на цикл новелл, в которых самое ценное и самое интересное – сновидные погружения в другое время, главным образом советское с некоторыми экскурсами далее, вглубь, и это время, проступающее сквозь сознание того или иного героя и вытесняющее его реальность, и есть главный герой цикла. Я бы назвала этот приём «виртуализацией прозы». Причём Владимиру Березину порой удаётся очень тонкое и сложное: черпая сюжеты из так называемой массовой литературы (ловко навязываемой неискушённому читателю прагматичным издателем) о колдовстве, о любви девушки к роботу, о продаже души и так далее, он превращает их в хорошую прозу, когда очередная его новелла может быть прочитана уже не как занимательная история для милых домохозяек, а как притча, требующая, словно в компьютерном квесте, своего ключа для разгадки, причём ключей может быть несколько на разных уровнях прочтения. В «Полотняном заводе» особенно выделяется мастерством, глубиной и многослойностью образа уполномоченного, сытого и гладкого – а время блокадное, ленинградское! – новелла «Тамариск», а вот как раз «Полотняный завод», «Порча» и «Сны» более однозначны по смыслу, глубины и многоплановости «Тамариска» лишены...

• • •

«Сибирские огни», 2017, № 1

Анатолий Кирилин

Белая дверь

Повесть

«...А лампочки перегорают при моём появлении повсеместно. И всякая бытовая техника отказывается служить, едва я к ней прикоснусь», – признаётся ещё один депрессивный герой, переживающий душевный кризис. Одна из жён (кстати, многозначительная деталь) называет его «человеком-катастрофой». Раз кризис, здесь, разумеется, и алкоголь: «я обнимаю чёрный камень, прижимаюсь к нему, остужая свою хмельную голову», – другое признание героя, порой видящего себя «старой проституткой, которую использовали до крайнего остатка и бросили догнивать на обочине жизни».