— Что вы думаете о детанте?
Это был один из первых и наиболее часто задававшихся мне вопросов сразу после приезда на Запад. Сначала я, помню, даже не понял, о чем меня спрашивают — вместо слова «детант» в советской прессе чаще всего употреблялась нескладная конструкция «разрядка международной напряженности» или упрощенно — «разрядка». Тем более ничего я не знал тогда о западных дебатах на эту тему. Но стоило мне отозваться негативно на этот вопрос и связанный с ним вопрос о «социализме с человеческим лицом», как я тут же ощутил охлаждение, а то и враждебность даже центристской прессы, не говоря уж о левой. Более того, сперва осторожно, полунамеками, а потом все наглее и наглее начались попытки «компрометации»: «Ах, на него повлияли правые…»
Какие правые? — изумленно оглядывался я, и никаких «правых», разумеется, вокруг не находил.
«Он звучит, как Солженицын…»
Ага, попался! Поймали с поличным, на месте преступления.
Но уже через пару лет, когда охранявшая меня волна «паблисити» начала спадать, отпала и нужда в осторожности. Уже сам я стал именоваться не иначе как «правым», да еще и «экстремистом». А как же не экстремист? Ведь я отвергаю «умеренные» улучшения коммунистической системы, не хочу даже социализма с человеческим лицом!
Поначалу, правда, больше пытались приспособить, обломать, и приемчики даром, что на цивилизованном Западе — мало чем отличались от заурядного лагерного кума. Помню, в Нью-Йорке вскоре после моего приезда — обед с директорами Фордовского фонда. Слушают внимательно, и даже на мгновение начинаешь верить, что им можно что-то объяснить и что-то они сделают толковое, послушав, как обстоит дело в реальности. Ведь у них в руках сотни миллионов долларов, которые им, хоть не хоть, а распределять на общественные нужды. Но под конец — один-единственный вопрос председателя:
— А вот что бы вы сделали, если бы, с одной стороны, у вас была информация о вопиющих преследованиях конкретного человека, а с другой — от ее публикации зависело бы заключение договора о сокращении вооружений?
Бог ты мой, да был бы то лагерный кум — в самую бы пору и послать куда следует. Ушам своим не веря — ведь это ж на Западе! — начинаю предельно вежливо объяснять, что вся советская игра в «сокращение вооружений» яйца выеденного не стоит, сплошной обман… И вижу, как тускнеют глаза навостривших было ушки директоров фонда. Больше я от них не то что денег, а и открытки к Рождеству не получал.
С кем только я тогда — таким-то вот образом — не покушал. Даже с Рокфеллером. И каждый нагло примерялся, прилаживался — не послушать, не узнать что-то новое, не понять смысл системы, нацелившей на тебя ракеты, но приспособить, заставить говорить ему желательное. В каждой аудитории, где бы ни приходилось мне выступать, с тоской, как приговоренный к смерти ждет утра, ждал я неизбежного вопроса:
— А не повредит ли шум на Западе тем, кто остался в СССР?
И сколько сотен раз ни объясняй, сколько ни тычь в себя пальцем как в лучший пример обратного, ровно тот же вопрос да ровно в той же аудитории зададут тебе опять и опять. Но вот отыскали-таки кого-то из нас, кто дрогнул, не вынес соблазна «успеха», подтвердил желанное:
— Да, повредит…
И это — по всем газетам, притом на первую полосу. А не найдя среди русских диссидентов никого с достаточным именем — ратовать за «социализм с человеческим лицом», — стали создавать диссидентов прямо из ничего. Какие-то сомнительные чехи, вечно тоскующие о «пражской весне» в мировом масштабе, какие-то случайные эмигранты из СССР, только вчера еще платившие партвзносы, — вот они, «настоящие диссиденты». Хорошие. Им — газетные страницы, им — профессорские звания…
Представим себе, что вышел из тюрьмы Нельсон Мандела после длительной общественной кампании за его освобождение и на первой же пресс-конференции ему задают вопрос:
— А как вы относитесь к апартеиду с человеческим лицом?
И очень недовольны, коли ни апартеид с человеческим лицом, ни «мирное сосуществование» с таковым Манделе не нравятся.
«Ну, экстремист, что с него взять».
А еще бы ему, Манделе, в каждую его программу по телевидению всунуть умеренного «апартеидоведа» из американского университета — для баланса. Или, того лучше, какого-нибудь коллаборанта из Претории: нельзя же публике представлять только экстремистские взгляды, нужна уравновешенность!
— Вы слишком пострадали от апартеида, — сказали бы ему сочувственно. — Конечно, вы не можете быть объективным.
«Объективность» же, услужливо подсказанная «умеренными специалистами по апартеиду», состояла бы в том, что южноафриканские негры не имеют «традиций демократии» (т. е. попросту сказать — дикари), а стало быть, нельзя прямо так вот взять и отменить апартеид, но нужно его реформировать постепенно. Следовательно, открыто осуждать апартеид, устраивать ему бойкоты и обструкции, не только бесполезно, но и вредно. Напротив, с ним нужно развивать сотрудничество, оказывать на него «цивилизующее влияние», а изменений добиваться путем «тайной дипломатии»…
