Литературная Газета, 6592 (№ 13/2017) - [13]

Вот он, конфликт: герой, как многие его ровесники, ощущает себя выброшенным, ненужным, для него в его экзистенциальном зависании не имеет «никакого значения – (...) куда, зачем...», впрочем, он пытается как человек думающий и рефлексирующий обратиться к философии и психологии, правда, довольствуясь схематическим разделением психики на «эндопсихику» и «экзопсихику — систему отношений человека: интересы, склонности, идеалы, преобладающие чувства, сформировавшиеся знания. Понятно, что в основе одной – биологические факторы, в основе другой – социальные». Ну, положим, и склонности, и преобладающие чувства могут вполне оказаться и генетическим наследством, более того, даже систему жизненных подходов человек не только впитывает в семье и в обществе, но тоже получает в наследство как определённый тип адаптивного приспособления.

Герою Анатолия Кирилина, в сущности, нужен не самоанализ, а нечто другое.

Он представляет собой тот тип мужчины, который воплощает очередную свою ипостась только благодаря новой женщине. Это было бы интересно, если бы точнее, более выпукло и ярко было показано автором. Всё это снабжено «московским сюжетом», то есть рассказом о полумафиозном околоцерковном деятеле, легко покупающем девочек из театрального вуза или (для остроты ощущений) молодых работниц с фабрики... Конечно, при старании можно усмотреть в показанном автором «вертепе» метафору современной столичной жизни. Но и эта жизнь ведь такова, каков человек сам. Просто где-то соблазнов минимум, а где-то их количество и градус интенсивности искушений зашкаливают. Это вопрос нравственного выбора, а не обстоятельств.

Самые сильные страницы о смерти старика в больнице. Здесь автором заложен и некий мистический подтекст: старик, умирая, как бы уносит с собой прошлое героя, потому за белой дверью – жизнь....

• • •

«Подъём», 2017, № 1

Дмитрий Ермаков

Потомки человека

Повесть

В отличие от главного героя «Белой двери» Анатолия Кирилина Игорь Жилкин из «Потомков человека» человек цельный – нет ни калейдоскопа женщин, ни «столичного вертепа», ни «взрывающихся лампочек», он предаётся воспоминаниям о деревенском детстве, об отце, и вспоминания светлые: «Солнечный летний день, цветущий луг, тропка, сбегающая к реке… Счастье. По лаве (мостику в два бревна и даже, кажется, с перилами с одного бока) перешёл на другую сторону речки. Там, наверное, была дорожка на Ржищево...» Единственное тёмное пятно его биографии, о котором до сих пор скорбит его сердце: это жестокая расправа с родившимися котятами, которую по воле взрослых учинили сельские мальчишки, и он был среди них.

Но тем не менее и герой Дмитрия Ермакова находится в полосе духовного кризиса, причина которого не только личная, такой вот кризис среднего возраста, когда душа начинает роптать и требовать осмысления прожитого и возвышающего смысла для дальнейшего, но это как бы кризис и родовой – внезапное осознание потери своих родовых корней. Воссоздать родовую память для него единственный выход из душевного тупика. Деревенский уроженец он ищет самого себя не на столичных улицах, а возвращаясь в старые деревни: «Помню названия деревень по дороге: Дворища, Раменье, Меленка. За Меленкой уж и Говорково, а за Говорковом большая деревня Жерновки» (…) Пройдёт не так уж и много времени, и, наверное, не будет на месте Говоркова ничего…» Конечно, мы вспомним «Прощание с Матёрой» Валентина Распутина, от которого, точно от источника света, исходят лучи сходной по тематике прозы...

Несколько слов о сюжете повести – он литературен: Игорь Жилкин хочет сохранить для потомков память о хорошем провинциальном поэте Олеге Дорогине. Ведь всё исчезает. Уходят люди и деревни. Забываются строки стихов. «Для памяти и пишу», – признаётся Игорь Жилкин (для читателя это звучит признанием автора). Сохранить память об ушедшем поэте – разве этого мало для обретения жизненного смысла?

Игорь Жилкин – по вере православный, а православный, по-настоящему верующий человек глубоко символически воспринимает вехи своего пути, ему как бы через символ, через полученный «знак» открывается правильность выбранного направления: «Стал я узнавать всё про монастырь. Узнал, что основал его старец Игнатий. Нашёл его житие. Как пронзило меня – 1 июня впервые я узнал о нём, впервые читал его житие. И день памяти преподобного Игнатия – 1 июня по новому стилю. Ни раньше, ни позже, именно в этот день прочитал я его житие…»

Повесть подкупает чистотой помыслов, хотя кажется всего лишь заготовками к повести – рыхлость, непрописанность эпизодов, какая-то авторская рассредоточенность... Есть, правда, симпатичные зарисовки: «Я любил ходить туда один. Смотрел, как за уткой, будто пуховички, нанизанные на нитку, плыли утята, как ондатра плыла к норе, неся во рту стебли осоки»...

Конечно, очень сложно написать п о - н о в о м у повесть, вписанную в общий пласт возвращения к истокам, обретения родовой истории.

Повесть Дмитрия Ермакова вызовет эмоциональный отклик у тех, кто чувствует и думает сходно. Но, к сожалению, способна и оттолкнуть от «почвенной темы» традиционностью не самой темы (она вечна), а упрощённым её решением... И тонкий лейт­мотив сохранения памяти о провинциальном поэте мог бы зазвучать по-другому, если бы в него был привнесён автором символический смысл – сохранения в России самой поэзии.