Литературная Газета, 6592 (№ 13/2017) - [11]

Любовь не просто сложила эти миры, она их приумножила.

В этом томе много прекрасных фотографий, выполненных и по долгу службы, и в качестве искреннейшего дружеского восхищения едва ли не лучшими мастерами нашей страны. Запечатлённые в лучшие моменты своей совместной жизни, поэт и художник производят впечатление абсолютно счастливых, полностью реализовавшихся людей, любимцев муз и фортуны. Но из книги «Промельк Беллы» узнаёшь, что эти «небожители» не избежали почти ничего из того, что выпало на долю их поколения. Эвакуация, хлебные очереди, грязные хулиганские дворы послевоенной поры... Конечно, не из этого сора, но и из него тоже выросли их чудесные дарования. Помню, мне когда-то казались немного кокетливыми стихи Ахмадулиной о том, как она терпеливо стоит в типичной советской очереди застойных времён: «Плоть от плоти сограждан усталых, хорошо, что в их длинном строю, в магазинах, в кино, на вокзалах, я последнею в кассу стою…» Теперь я стыжусь того своего первоначального ощущения. Потому что, прочитав книгу Бориса Мессерера, понял, что эти строки – святая правда. Та самая, что никогда не оставит поэта и художника во время странствий по самым изумительным местам нашей планеты.

А странствовать очень хотелось, потому что видеть мир – органическое свойство творческого человека. Так что в каком-то смысле Ахмадулина за Пушкина увидела все те края, в которых он мечтал побывать, но так и не побывал. И за Цветаеву испытала отраду не беженского, не вынужденного, а естественного и законного возвращения из дальних странствий на родину.

Господи, да вся эта вечно в чём-то подозреваемая, морально неустойчивая, трудновоспитуемая, поднадзорная, за бугор стремящаяся богема только этого, в сущности, и желала – любить родину по внутреннему убеждению и чувству, а не по указанию свыше.

Бориса Мессерера называли «королём богемы». В этом тоже слышался некий отзвук иронии, которого ныне приходится стесняться. Не только потому, что традиционная богема как бы социально реабилитирована, но и по той причине, что на фоне нынешнего гламурного бесовства и бесконечных попсовых празднеств она воспринимается как пример демократичного братства и отважного служения своему призванию.

В самом деле, знакомясь хотя бы со списком театральных работ Бориса Мессерера, с перечнем его персональных выставок, на которых были представлены его живопись, графика, а также современные инсталляции, поражаешься не только его колоссальному творческому потенциалу, но и просто безбрежному трудолюбию. Может, потому он и король, что так неиссякаем в своих замыслах и неустанен в своих трудах.

Что же касается богемных сборищ, ночных посиделок за столом, где порой изысканнее «Отдельной» колбасы и рыночных солёных огурцов не было другой закуски, то на память неизменно приходит неоспоримое свидетельство Шукшина о жажде праздника. Компенсации душевных затрат в процессе вдохновенного и мучительного труда. Это ведь самое органичное свойство художественной натуры, для которой этот внутренний, неофициальный праздник, прежде всего праздник общения – не что иное, как награда, драгоценнее любых званий, почестей и премий. Я не проповедую здесь непризнанность и бессребреничество, я только смею предположить, что чествования и фанфары, заглушившие жажду внутреннего праздника, иссушают талант.

Не потому ли всемирно известные мэтры, увенчанные всеми мыслимыми лаврами, нередко соседствовали за столом у Бориса Мессерера с гонимыми авторами неведомых шедевров, которым в обозримое историческое время предстояло стать мировой классикой.

Несомненно, втайне гордясь тем, что собирал в своём художественном доме чуть ли не весь цвет советского искусства, автор книги описывает эти вечера как нечто вполне естественное. Думаю, по той причине, что главным его тщеславием и главной гордостью в любом обществе была и оставалась Белла. Это для неё он устраивал эти праздники жизни, эти бесконечные «фиесты», если употреблять вслед за Аксёновым знаменитое хемингуэевское понятие.

Невольно посещает мысль о том, что сердечные, без чинов и званий, без особых поводов, если не считать таковым взаимное тяготение, сходки московской богемы эпохи были лучшим её временем в обозримом историческом пространстве. Так и подмывает назвать не слишком броский период отечественного бытия по аналогии с Серебряным, бронзовым, что ли, веком.

По традиции богему принято бранить и справа, и слева за безыдейность и беспринципность, за склонность к компромиссам и конформизм, за эгоизм и легкомыслие, за отсутствие убеждённости и непримиримости. И вправду среди «единого прекрасного жрецов» не так уж часто встречались твердокаменные борцы. Вольнодумцев, фрондёров, скептиков и насмешников было сколько угодно, но жертвенных активистов можно было пересчитать по пальцам. Богемное существование, если вдуматься, предполагало свой способ сопротивления несвободе, не такой самоотверженный, как диссидентство, но и не такой фанатичный. Он заключался в верности своему искусству, наперекор всему, своему предназначению, то есть, по выражению Мандельштама, своему сознанию правоты. И когда руководящие «инстанции» на эту правоту покушались, инфантильная, легковерная богема неожиданно обнаруживала непоколебимую решительность и стойкость. Как та же Белла Ахмадулина, бросавшаяся на защиту каждого из своих опальных друзей. По свидетельству мужа и единомышленника, святая заповедь «неси свой крест и веруй» оставалась для неё важнее и успеха, и благоденствия, и славы.