Лишь частично здесь - [4]

После душа он лежит в темноте на своей постели и думает об Алисии. Пытается представить, как она в своей конторе перекладывает с места на место запечатанные пачки банкнот. Даже ее имя звучит как резкий сухой шелест новеньких купюр. Бобби спрашивает себя, какого черта он запал на нее. Она совсем не в его вкусе, но, возможно, она права, возможно, он действительно заблуждался насчет своих истинных мотивов. Он мысленно воскрешает образы девушек, с которыми имел дело прежде. Ласковые, милые и чрезвычайно женственные. И все же неприветливость и суровость Алисии кажутся привлекательными. Возможно, он просто ищет разнообразия. А возможно, как у многих жителей этого города – словно у лабораторных крыс, подсевших на препараты и электрические разряды, – деятельность его центральной нервной системы нарушена и мозг посылает иррациональные сигналы. Однако Бобби хочет поговорить с Алисией. В одном он уверен: ему хочется излить душу. Рассказать о яме. О ящике комода, полном предметов, извлеченных из завалов. Он хочет объяснить, что это вовсе не дешевые сувениры. Это своего рода крючки, на которые он каждое утро вешает все, что хочет оставить дома, когда отправляется на работу. Они суть подтверждение некоего понимания, которое он прежде считал абсолютно отвлеченным, слишком абстрактным, чтобы выразить словами, но в конечном счете осознал, что оно сводится к тому лишь факту, что он остался в живых. Только этот факт, думает Бобби, и нужно понять Алисии.

Хотя Пинео и подстрекал Бобби накануне, на следующий день он едко насмехается над ним по поводу Алисии. Его болезненная раздражительность приобретает злобный характер. Он начал называть Алисию «счетно-вычислительной стервой». Бобби ожидает, что Мазурек присоединится к Пинео, но Мазурек держится отчужденно, отдаляется от их некрепкой компании, замыкается в себе. Он работает с тупым упорством вола и жует бутерброды в гробовом молчании. Когда Бобби намекает, что Мазурек нуждается в помощи психотерапевта – каковым замечанием рассчитывает разозлить, вернуть к жизни от природы вспыльчивого товарища, – тот бормочет, что, возможно, поговорит с одним из священников. Хотя у них троих не было ничего общего, кроме нескольких моментов чисто географического свойства, мужчины неизменно поддерживали друг друга, когда нервное напряжение становилось невыносимым, и в тот вечер, разгребая совковой лопатой землю, превратившуюся в жижу под холодным проливным дождем, Бобби чувствует страшное одиночество, исходящую от ямы угрозу. Все вокруг кажется незнакомым и враждебным. Ему чудится, будто серебристая решетка каркаса дрожит, словно от подземных толчков, а гнездо из массивных балок ожидает возвращения некоего сказочного крылатого чудовища. Бобби пытается отвлечься от тягостных мыслей, но не в силах справиться с накатившей депрессией. К концу смены ему начинает казаться, что они находятся в плену жуткой иллюзии, что башни внезапно вернутся из некоего параллельного мира, в который были выброшены, и все они погибнут под руинами.

Тем вечером в «Блю леди» почти пусто, когда они приходят. Проститутки в глубине зала, Алисия на своем обычном месте. Музыкальный автомат выключен, телевизор тихо бормочет: светловолосая женщина берет интервью у лысоватого мужчины, специалиста по сибирской язве, судя по надписи внизу экрана. Они сидят у стойки и тупо смотрят в телевизор, опрокидывая стакан за стаканом и не разговаривая без особой необходимости. Специалиста по сибирской язве сменяет эксперт по терроризму, который заводит речь о разрушительном потенциале Аль-Каиды. Бобби не может соотнести рассуждения эксперта со своей жизнью. Политическое небо с кружащими по нему черными тенями, пафосной музыкой и тайными рычагами власти не имеет ничего общего с небом, под которым он живет и работает, с серым однообразным небом, простым как крышка гроба.

– Аль-Каида, – говорит Роман. – Не он ли часом играл на второй базе в «Мете»? Такой пуэрториканец?

Шутка звучит неуместно, но Роман не собирается сдаваться.

– Сколько Аль-Каидов нужно, чтобы ввернуть лампочку? – спрашивает он.

Никто не знает ответа.

– Два миллиона, – говорит Роман. – Один держит верблюда, другой вкручивает лампочку, а все остальные в знак протеста носят по улицам плакаты с изображением героев, когда верблюд затаптывает их насмерть.

– Ты сам придумал это дерьмо, – говорит Пинео. – Я точно знаю. Потому что это совсем не смешно.

– Да пошли вы, парни! – Роман смотрит на Пинео волком, потом отходит к концу стойки и принимается читать газету, сердито и шумно переворачивая страницы.

В бар входят четыре молодые пары, раздражая своим смехом, веселыми румяными лицами и беспечным видом состоятельных людей, довольных жизнью. Когда они начинают толочься поблизости – одни сдвигают два стола вместе, другие стоят в обнимку, а одна девушка спрашивает Романа, есть ли у него «лил-лет», – Бобби тишком отходит от внезапной сутолоки и садится рядом с Алисией. Она бросает на него короткий взгляд, но не произносит ни слова, и Бобби, который весь день думал о том, что ей скажет, не решается заговорить, смущенный ее мрачностью. Он принимает такую же позу – голова опущена, рука легко сжимает стакан, – и они сидят, словно два человека, глубоко озабоченные одной проблемой. Алисия скрещивает ноги, и Бобби замечает, что она сбросила одну туфельку. При виде тонкой щиколотки и изящной ступни в прозрачном чулке он испытывает тайное старомодное наслаждение.