Лишь частично здесь - [2]

Стройная брюнетка в деловом костюме опять сидит в конце стойки, под голубым неоновым силуэтом танцующей женщины. Она уже с неделю приходит сюда. На вид лет тридцати без малого. Короткая молодежная стрижка. Дорогая стрижка, модельная, чуть припанкованная. Густые брови домиком, напоминающие «аксан грав»[1]. Острые черты лица, почти красивые; а может, вовсе и не красивые – может, просто она так хорошо одета, так умело накрашена, что производит впечатление очаровательной деловой женщины, все очарование которой создано магией кисточки и многочисленных косметических средств, а под краской, какой бы куколкой она ни казалась, нет ничего особенного. Однако тело у нее восхитительное. Подтянутое, ухоженное. У нее такое же каменное выражение лица, какое Бобби каждый день видит у женщин, которые толпами поднимаются из-под земли, ссаживаясь с поезда «Д», готовые еще один день противостоять Манхэттену. Парни подваливают к ней, принимая за садомазо-проститутку, приманку для мужчин, что ищут женщину, которую можно унижать и оскорблять взамен той, что превращает их жизнь в ад с девяти до пяти; и она каждый раз говорит несколько слов, после чего все они сразу отходят. Бобби и Пинео постоянно гадают, что же такое она говорит. Сегодня ночью, после двух стаканчиков виски, Бобби подходит к ней и садится рядом. От нее пахнет дорогими духами. Аромат напоминает масло экзотического цветка или фрукта, какие он видел лишь на фотографиях в журналах.

– Я только что с похорон, – утомленно говорит она, глядя в свой стакан. – Поэтому, пожалуйста... Хорошо?

– Вы это всем говорите? – спрашивает он. – Всем парням, которые к вам клеятся?

Она раздраженно хмурит лоб:

– Пожалуйста!

– Нет, правда. Я сейчас уйду. Мне просто интересно... вы это всегда говорите?

Она молчит.

– Всегда, – произносит Бобби. – Так ведь?

– Это не совсем ложь. – Глаза у нее странные: темные ободки светлых радужных оболочек на редкость четкие. – Это задумано как ложь, но в известном смысле правда.

– Но вы говорите именно это, верно? Всем?

– Вы только поэтому подошли? Вы ко мне не подкатываетесь?

– Нет, я... я имею в виду, может быть... Я думал...

– То есть вы говорите, что не собирались подкатываться ко мне. Вы хотели узнать, что я говорю мужчинам, которые подходят. Но теперь вы не уверены в своих намерениях? Может, вы заблуждались насчет своих истинных мотивов? Или, может, теперь вы почувствовали, что я могу и уступить, и решили воспользоваться случаем снять меня на ночь, хотя поначалу не имели такого намерения?

– Пожалуй, – сказал он.

Она настороженно взглянула на него:

– Это какой-то тонкий ход? Неужели вы рассчитываете уломать меня своей дурацкой болтовней?

– Я сейчас уйду, хорошо? Но вы именно это говорите всем?

Она указывает на бармена, разговаривающего с Мазуреком.

– Роман сказал, вы работаете на завалах.

Вопрос расстраивает Бобби, заставляет заподозрить в женщине любительницу катастроф, жадно собирающую любые крохи информации о яме, но он отвечает:

– Да.

– Это действительно... – Она нервно передергивает плечами. – Странно.

– Странно. Думаю, этим все сказано.

– Я имела в виду другое. Мне не подобрать нужных слов, чтобы объяснить, что это для меня значит.

– Вы там были?

– Нет, я не могу подойти к завалам ни шагом ближе. Просто не могу. Но... – Она шевелит пальцами. – Здесь чувствуется, что они совсем рядом. Возможно, вы этого не замечаете, поскольку проводите там все время. Вот почему я хожу сюда. Все продолжают жить своей жизнью, но я еще не готова. Мне необходимо все прочувствовать. Все понять. Вы разбираете завалы, камень за камнем, но чем дальше вы разбираете, тем больше кажется, что вы докапываетесь до чего-то другого.

– Знаете, мне не хочется разговаривать об этом сейчас. – Бобби поднимается. – Но я понимаю, почему вам хочется.

– Наверное, это жутко бестактно с моей стороны?

– Наверное, – говорит Бобби и отходит прочь.

– Она все еще пялится на тебя, дружище, – говорит Пинео, когда Бобби усаживается рядом. – Какого черта ты вернулся? Ты мог бы уже трахать ее.

– Она с придурью, – говорит Бобби.

– С придурью! Еще и лучше! – Пинео поворачивается к двум другим мужчинам. – Нет, вы только посмотрите на этого идиота! Он мог бы сейчас трахать вон ту телку, однако сидит здесь с нами.

Изобразив на лице улыбку превосходства, Роман говорит:

– Не ты трахаешь их, приятель. Они трахают тебя.

Он подталкивает локтем Мазурека, словно обращаясь за подтверждением своих слов к равному, к человеку такому же многоопытному, как он сам; и Мазурек, уставившись на свое грязное отражение в зеркале за стойкой, говорит рассеянно и устало:

– Пожалуй, я выпью еще стаканчик.

На следующий день Бобби выкапывает из-под бетонной крошки твердый резиновый диск. Тот четыре дюйма в диаметре, в центре толще, чем по краям, и похож на маленькую летающую тарелку. Как Бобби ни старается, он не в силах представить, для каких целей мог служить диск, и задается вопросом, не связан ли тот с разрушением башен. Возможно, в эпицентре любой катастрофы есть такое вот черное зерно. Он показывает странный предмет Пинео, спрашивает его мнение, и Пинео, как и следовало ожидать, говорит: «Черт, понятия не имею. Деталь какого-то механизма». Бобби понимает, что Пинео прав. Это одна из тех непримечательных, но жизненно важных штуковин, без которых лифты не поднимаются и холодильники не охлаждают; но на диске нет никаких признаков, никаких отверстий, пазов или бороздок, свидетельствующих о том, что он являлся деталью механизма. Бобби представляет, как диск вращается в конусе яркого голубого света, отмечая течение некоего непостижимого процесса.