Лирика и сатира - [21]

Был ветер Германии нужен.

Мне трубок немецких грезился дым,

И запах торфа и пива,

В предчувствии почвы немецкой нога

Дрожала нетерпеливо.

И ночью вздыхал я в глубокой тоске,

И снова желанье томило

Зайти на Даммтор[108] к старушке моей,

Увидеться с Лотхен[109] милой.

Мне грезился старый седой господин[110];

Всегда, отчитав сурово,

Он сам же потом защищал меня, —

И слезы глотал я снова.

Услышать его добродушную брань

Мечтал я в глубокой печали.

«Дурной мальчишка!» — эти слова

Как музыка в сердце звучали.

Мне грезился голубой дымок

Над трубами домиков чинных,

И нижнесаксонские соловьи,

И тихие липы в долинах,

И памятные для сердца места —

Свидетели прошлых страданий, —

Где я влачил непосильный крест

И тернии юности ранней.

Хотелось поплакать мне там, где я

Горчайшими плакал слезами.

Не эта ль смешная тоска названа

Любовью к родине нами?

Ведь это только болезнь. И о ней

Я людям болтать не стану.

С невольным стыдом я скрываю всегда

От публики эту рану.

Одни негодяи, чтоб вызывать

В сердцах умиленья порывы,

Стараются выставить напоказ

Патриотизма нарывы.

Бесстыдные нищие, клянчат везде

Подачку — на грош хотя бы!

Популярность! Вот высшее счастье для них!

Вот Мендель и все его швабы!

Богиня, сегодня я нездоров,

Настроен сентиментально,

Но я слегка послежу за собой,

И это пройдет моментально.

Да, я нездоров, но ты бы могла

Настроить меня по-иному.

Согрей мне хорошего чаю стакан

И влей для крепости рому».

Глава 25

Богиня мне приготовила чай

И рому подмешала.

Сама она лишь ром пила,

А чай не признавала.

Она оперлась о мое плечо

Своим головным убором

(Последний при этом помялся слегка)

И молвила с нежным укором:

«Как часто с ужасом думала я,

Что ты один, без надзора,

Среди фривольных французов живешь —

Любителей всякого вздора.

Ты видишься с кем попало, идешь,

Куда б ни позвал приятель,

Хоть бы при этом следил за тобой

Хороший немецкий издатель!

Не уезжай, останься у нас,

Здесь чистые, строгие нравы,

И в нашей среде благочинно цветут

Цветы невинной забавы.

Тебе понравится нынче у нас,

Хоть ты известный повеса.

Мы развиваемся, — ты сам

Найдешь следы прогресса.

Цензура смягчилась. Гофман стар,

В предчувствии близкой кончины

Не станет он так беспощадно кромсать

Твои «Путевые картины».

Ты сам и старше, и мягче стал,

Ты многое понял на свете.

Быть может, и прошлое наше теперь

Увидишь в лучшем свете.

Ведь слухи об ужасах прошлых дней

В Германии — ложь и витийство.

От рабства, тому свидетель Рим,

Спасает самоубийство.

Свобода мысли была для всех,

Не только для высшей знати,

Ведь ограничен был лишь тот,

Кто выступал в печати.

И право же, немцам не плохо жилось,

Хоть времена были круты.

Поверь, в немецкой тюрьме человек

Не голодал ни минуты.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О, если б умел ты молчать, я бы здесь

Раскрыла пред тобою

Все тайны мира, — путь времен,

Начертанный судьбою.

Ты жребии смертных мог бы узреть,

Узнать, что всесильною властью

Назначил Германии в будущем рок, —

Но, ах, ты болтлив, к несчастью!»

«Ты сулишь величайшую радость мне,

Богиня! — вскричал я ликуя. —

Покажи мне Германию будущих дней,

Я мужчина, и тайны храню я!

Я клятвой любою поклясться готов,

Известной земле или небу,

Хранить как святыню тайну твою,

Диктуй же клятву, требуй!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Глава 26

Богиня раскраснелась так,

Как будто ей в корону

Ударил ром. Я с улыбкой внимал

Ее печальному тону.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Carolus Magnus[111] — мой славный отец —

Давно похищен могилой.

Он даже Фридриха прусского[112] мог

Затмить умом и силой.

В Аахене стул, на котором он был

Торжественно коронован,

А стул, служивший ему по ночам,

Был матери, к счастью, дарован.

От матери стал он моим. Хоть на вид

Он привлекателен мало,

На все состоянье Ротшильда[113] я

Мой стул бы не променяла.

Вот там он, видишь, стоит в углу, —

Он очень стар и беден,

Подушка сиденья изодрана вся,

И молью верх изъеден,

Но подойди к нему, сними

Подушку — и в сиденьи

Увидишь круглую дыру,

Под нею сосуд в углубленья.

То древний сосуд магических сил,

Кипящих вечным раздором,

И если ты голову сунешь в дыру,

Предстанет грядущее взорам.

Грядущее родины бродит там,

Как волны смутных фантазмов,

Но не пугайся, если в нос

Ударит вонью миазмов».

Она окончила, странно смеясь,

Но я, не смутясь душою,

Ринулся жадно к страшной дыре

И влез в нее головою.

Что я увидел — не скажу,

Я дал ведь клятву все же!

Мне лишь позволили говорить

О запахе — но, боже!

Меня и теперь воротит всего

При мысли о смраде проклятом,

Который лишь прологом был, —

Смесь юфти с тухлым салатом.

И вдруг! О, что за дух пошел!

Как будто в сток вонючий

Из тридцати шести клоак[114]

Навоз валили кучей.

Мерзавцы, сгнившие давно,

Смердя историческим смрадом,

Полунегодяи, полумертвецы,

Сочились последним ядом.

И даже святого пу́гала труп[115],

Как призрак, встал из гроба.

Налитая кровью народов и стран,

Раздулась гнилая утроба.

Чумным дыханьем весь мир отравить

Еще раз оно захотело,

И черви густою жижей ползли

Из почерневшего тела.

И каждый червь был новый вампир

И гнусно смердел, издыхая,

Когда в него целительный кол

Вонзала рука роковая.

Зловонье крови, вина, табака,

Веревкой кончивших гадин, —

Такой аромат испускает труп

Того, кто при жизни был смраден.

Зловонье пуделей, мопсов, хорьков,