Лирика и сатира - [20]

Где павильон, в котором я

Едал несравненные торты?

И где же ратуша, сенат —

Тупого мещанства твердыни?

Погибли! Напрасно надеялись все,

Что пламя не тронет святыни.

С тех пор продолжают люди стонать,

И с горечью во взоре

Передают про грозный пожар

Десятки страшных историй.

«Горело сразу со всех сторон,

Все скрылось в черном дыме.

Колокольни с грохотом рушились в прах,

И пламя вставало над ними.

И старой биржи больше нет,

А там, как всем известно,

Веками работали наши отцы,

Насколько можно — честно.

Душа золотая города — банк,

И книги, куда внесли мы

Стоимость каждого из горожан,

Хвала творцу, невредимы.

Для нас собирали деньги везде,

И в отдаленнейших зонах.

Прекрасное дело! Чистый барыш

Исчислен в восьми миллионах.

Все набожные христиане взялись

За дело помощи правой.

Неведомо было левой руке,

Сколь много берется правой.

К нам отовсюду деньги шли —

По землям и по водам;

Мы принимали всякий дар, —

Нельзя же швыряться доходом.

Постели, одежды сыпались нам,

И мясо, и хлеб, и бульоны,

А прусский король захотел даже вдруг

Прислать свои батальоны.

Ущерб матерьяльный покрыть удалось,

Мы раны вскоре залечим.

Но наш испуг, наш смертельный испуг!

Увы, оплатить его нечем!

«Друзья, — сказал ободрительно я, —

Стонать и хныкать не дело.

Ведь Троя[99] город была поважней,

Однако тоже сгорела.

Отстройте снова свои дома,

Утрите нос и губы.

Заведите получше законы себе,

Покрепче пожарные трубы.

Не сыпьте в ваш черепаховый суп

Так много кайенского перца,

Не ешьте ваших карпов, их жир

Весьма нездоров для сердца.

Индейки вам не повредят,

Но вас околпачит быстро

Та птица, что снесла яйцо

В парик самого бургомистра[100].

Сия фатальная птица, друзья,

Знакома вам, вероятно.

При мысли о ней вся пища идет

У меня из желудка обратно».

Глава 23

Как республика Гамбург спорить не мог

С Венецией в прежние годы,

Но в Гамбурге погреб Лоренца есть,

Где устрицы — высшей породы.

Мы с Кампе отправились в сей погребок,

Желая в уюте семейном

Часок, другой почесать языки

За устрицами и рейнвейном.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рейнвейн размягчает душу мою,

Сердечный разлад усмиряя,

И будит потребность в братской любви.

В утехах любовного рая.

И гонит меня из комнат блуждать

По улицам опустелым.

И душу тянет к иной душе

И к платьям таинственно белым.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Едва на Дрейбан[101] я свернул,

Взошла луна горделиво,

И я величавую деву узрел,

Высокогрудое диво.

Лицом кругла, и кровь с молоком,

Глаза — сапфиры из басен!

Как розы щеки, как вишня рот,

А нос подозрительно красен.

На голове полотняный колпак, —

Узорчатой вязью украшен.

Он возвышался подобно стене,

Увенчанной тысячью башен.

Льняная туника вплоть до икр,

А икры — горные склоны;

Ноги, несущие мощный круп, —

Дорийские колонны[102].

В манерах крайняя простота,

Изящество светской свободы.

Сверхчеловеческий зад обличал

Созданье высшей породы.

Она подошла и сказала мне:

«Привет на Эльбе поэту!

Ты все такой же, хоть много лет

Блуждал по белому свету.

Ты ищешь прекрасные души здесь,

Мечтателей, что с тобою

Любили по этим чудесным местам

Бродить полночной порою?

Их гидра стоглавая[103], жизнь, унесла,

Сгубила веселое племя.

Тебе не найти ни старых подруг,

Ни доброе старое время.

Тебе не найти ароматных цветов,

Что сердце обожествляло,

Они цвели, но увяли они,

И буря их листья умчала.

Увяли, осыпались, отцвели,

Судьба растоптала их властно.

Мой друг, таков удел на земле

Всего, что светло и прекрасно».

«Но кто ты? — вскричал я, — не прошлого ль тень

Одетая плотью живою?

Откуда ты, странный дивный колосс?[104]

Позволь пойти с тобою!»

И женщина молвила, тихо смеясь:

«Поверь, ты сгущаешь краски.

Я девушка с нравственной, тонкой душой,

Совсем иной закваски.

Я не лоретка[105] парижская, нет!

К тебе лишь сошла я открыто.

Богиня Гаммония[106] пред тобой —

Гамбурга меч и защита!

Но ты испуган, ты поражен,

Воитель в лике поэта.

Идем же, иль ты боишься меня?

Уж близок час рассвета».

И я ответил, громко смеясь:

«Ты шутить, моя красотка!

Ступай вперед, а я за тобой, —

Хотя бы чорту в глотку!»

Глава 24

Не знаю, как я по лестнице шел

В таком состоянья духа.

Как видно, дело не обошлось

Без помощи доброго духа.

В мансарде Гаммонии время неслось,

Бежали часы чередою.

Богиня была бесконечно мила

И крайне любезна со мною.

«Когда-то, — сказала она, — для меня

Был самым любимым в мире

Певец, который Мессию воспел[107]

На непорочной лире.

Но Клопштока бюст на комоде теперь,

Он получил отставку.

Давно уж сделала я из него

Для чепчиков подставку.

Теперь уголок над кроватью моей

Украшен твоим портретом,

И видишь, свежий лавровый венок

Висит над любимым поэтом.

Ты должен только ради меня

Исправить свои манеры.

В былые дни моих сынов

Ты оскорблял без меры.

Надеюсь, ты бросил свое озорство,

Стал вежливей немного,

Быть может, даже к дуракам

Относишься менее строго.

Но как дошел ты до мысли такой:

По этой ненастной погоде

Тащиться в северные края?

Зимой запахло в природе!»

«Моя богиня, — ответил я, —

В глубинах сердца людского

Спят разные мысли; и часто они

Встают из тьмы без зова.

Казалось, все шло у меня хорошо,

Но сердце не знало жизни,

В нем глухо день ото дня росла

Тоска по далекой отчизне.

Отрадный воздух французской земли

Мне стал тяжел и душен.

Хоть на мгновенье стесненной груди