Лирика и сатира - [18]

Поет и веселится!

В моем немецком сердце боль,

Мне эта боль знакома.

Единственный врач исцелил бы меня, —

И он на севере, дома.

Он знаменит уменьем своим,

Он лечит быстро и верно,

Но, признаюсь, от его микстур

Мне уж заранее скверно.

Прощай, чудесный французский народ,

Мои веселые братья!

Измученный глупой тоской, я бегу,

Но к вам возвращусь в объятья.

Я даже о запахе торфа теперь

Вздыхаю не без грусти,

О козочках в Люнебургской степи[80],

О репе, о капусте.

О грубости нашей, о табаке,

О пиве, пузатых бочках,

О толстых гофратах[81], ночных сторожах,

О розовых пасторских дочках.

И мысль увидеть старушку-мать,

Признаться, давно я лелею.

Ведь скоро уже тринадцать лет,

Как мы расстались с нею.

Прощай, моя радость, моя жена,

Тебе не понять эту муку.

Я так горячо обнимаю тебя

И сам тороплю разлуку!

Жестоко терзаясь, от счастья с тобой,

От высшего счастья бегу я.

Мне воздух Германии нужно вдохнуть,

Иль я погибну, тоскуя.

До боли доходит моя тоска,

Мой страх, мое волненье.

Предчувствуя близость немецкой земли,

Нога дрожит в нетерпеньи.

Но скоро, надеюсь, я стану здоров,

Опять в Париж прибуду.

И к новому году тебе привезу

Подарков целую груду.

Глава 1

То было мрачной порой ноября.

Хмурилось небо сурово.

Дул ветер. Холодным, дождливым днем

Вступал я в Германию снова.

И лишь границу я увидал,

Так сладостно и больно

Забилось сердце. И что таить:

Я прослезился невольно.

Но вот зазвучала немецкая речь,

Я слушал в странном волненьи:

Казалось, кровью сердце мое

Исходит в блаженном томленья.

То девочка с арфой пела песнь,

И в голосе фальшивом

Звучало теплое чувство. Я был

Растроган грустным мотивом.

И пела она о муках любви,

О жертвах, о свиданье

В том лучшем мире, где душе

Неведомо страданье.

И пела она о скорби земной,

О счастье быстротечном,

О светлом рае, где душа

Сияет в блаженстве вечном.

То старая песнь отреченья была,

Легенда о радостях неба,

Которой баюкают глупый народ,

Чтоб не просил он хлеба.

Я знаю мелодию, знаю слова,

Я авторов знаю отлично;

Они тайком тянули вино,

Проповедуя воду публично.

Мы новую песнь, мы лучшую песнь

Теперь, друзья, начинаем:

Мы в небо землю превратим,

Земля нам будет раем.

При жизни счастье нам подавай!

Довольно слез и муки!

Отныне ленивое брюхо кормить

Не будут прилежные руки.

А хлеба хватит нам для всех, —

Устроим пир на славу!

Есть розы и мирты, любовь, красота

И сладкий горошек в приправу.

Да, сладкий горошек найдется для всех,

А неба нам не нужно,—

Пусть ангелы да воробьи

Владеют небом дружно!

Скончавшись, крылья мы обретем,

Тогда и взлетим в их селенья,

Чтоб самых блаженных пирожных вкусить

И пресвятого печенья.

Вот новая песнь, лучшая песнь!

Ликуя, поют миллионы.

Умолкнул погребальный звон,

Забыты надгробные стоны!

С прекрасной Европой помолвлен теперь

Свободы юный гений, —

Любовь призывает счастливцев на пир,

На радостный пир наслаждений.

И если у них обошлось без попа,

Счастливей не может быть знака!

Привет невесте и жениху,

И детям от светлого брака!

Венчальный гимн эта новая песнь,

Лучшая песнь поэта!

В моей душе восходит звезда

Высокого обета.

И сонмы созвездий пылают кругом,

Текут огневыми ручьями.

В волшебном приливе сил я могу

Дубы вырывать с корнями.

Живительный сок немецкой земли

Огнем напоил мои жилы, —

Гигант, материнской коснувшись груди[82],

Исполнился новой силы.

Глава 4

Мы поздно вечером прибыли в Кельн.

Я Рейна услышал дыханье.

Немецкий воздух пахнул мне в лицо

И вмиг оказал влиянье

На мой аппетит. Я омлет с ветчиной

Вкусил благоговейно,

Но был он, к несчастью, пересолен, —

Пришлось заказать рейнвейна.

И ныне, как встарь, золотится рейнвейн

В зеленоватом стакане.

Но лишнего хватишь — ударит в нос,

И голова — в тумане.

Так сладко щекочет в носу! А душа

Растаять от счастья готова.

Меня потянуло в пустынную ночь

Бродить по городу снова.

Мне чудились в каменном взгляде домов

Невысказанные желанья

Поведать мне тайны забытых легенд,

Старинные преданья.

Сетями гнусными святош[83]

Был старый Кельн опутан.

Здесь было царство темных людей,

Что высмеял Ульрих фон Гуттен[84].

Здесь церковь отплясывала канкан,

Свирепствуя беспредельно.

Доносы подлые строчил

Гохстраатен — Менцель Кельна[85].—

Здесь пламя костра пожирало людей,

Губило их творенья

Под дикий звон колоколов,

Псалмы и песнопенья.

Злоба и глупость блудили тут,

Грызясь, как псы над костью.

От их приплода и теперь

Разит фанатической злостью.

Но вот он! В ярком сияньи луны —

Неимоверной махиной —

Так дьявольски черен, торчит в небеса

Собор над водной равниной.

Бастилией духа он должен был стать;

Святейшим римским пролазам

Мечталось: «Мы в этой гигантской тюрьме

Сгноим немецкий разум».

Но громовое «Стой!» сказал

Им Лютер непреклонный,

И вот собор до наших дней

Стоит незавершенный.

Он не был достроен — и благо нам!

Ведь в этом себя проявила

Протестантизма великая мощь,

Германии новая сила.

Вы, жалкие плуты, Соборный союз[86],

Не вам — какая нелепость! —

Не вам воскресить безжизненный труп,

Достроить старую крепость.

О глупый бред! Бесполезно теперь,

Торгуя словесным елеем,

Выклянчивать грош у еретиков,

Ходить за подачкой к евреям.

Напрасно будет великий Франц Лист[87]

Вам жертвовать сбор с выступлений!

Напрасно будет речами блистать

Король — доморощенный гений![88]

Не будет закончен Кельнский собор,

Хоть глупая швабская свора