Лина Костенко - [15]

Да, грустно сравнивать судьбы четырех киевлян — выпускников Литинститута. Лишь двое не поддались имперскому соблазну, не противопоставили себя враждебно Украине. И лишь одна ушла в украинскую литературу.

Поэтому тянет пофантазировать в духе альтернативной истории. Ах, если бы украинское руководство в 1917-м меньше занималось теорией федерализации, а больше — практикой армиестроительства. Ах, если бы в 1918-м Украинское государство не было раздираемо левыми и правыми, а нашло золотую середину, спасительный центр, объединяющий всех (как это было в Польше, Литве, Латвии, Эстонии). Ах, если бы в 1919-м было меньше атаманщины, меньше веры левому популизму, а больше хладнокровного расчета в выборе союзника (каковым тогда могла быть только Антанта); ну почему в Польше, Литве, Латвии, Эстонии, сумевших отстоять свою независимость, это хорошо понимали, а у нас — нет?

Мы скорбим, и это понятно, по нашему «расстрелянному возрождению». Но если бы у нас в 1920–1930 годах была Украинская республика, а не недо-Украинская ССР, то родившиеся в это время граждане были бы ее патриотами — и ее литераторами. Как это было, независимо от этнического происхождения, с теми, кто родился и взрослел во второй Речи Посполитой.

При таких расчетах выходит, что Юнна Мориц и Наум Коржавин — это ведь тоже наши потери. Наши потерянные классики. Да! Они могли быть бриллиантами украинской литературы, наравне и рядом с Линой Костенко. А стали источником антиукраинских высказываний разной степени резкости.

Будет ужасно обидно и просто ужасно, если мы повторим ошибки тех лет сейчас. В таком случае, спустя десятилетия мы, наши дети и внуки, вновь будут грустить о предательствах, «зрадах» и упущенных шансах, читая стихи наших редких гениев, таких как Лина Костенко: «І як за сонцем повертає сонях, / Так довго вслід чомусь дивились ми. / А що такого? Підлітки на конях… / В маєтку гетьмана… Івана Сулими…»[56]

Учеба. Свобода и несвобода

Вернемся, однако, в 50-е годы.

Жили студенты, будущие «литературные работники» (именно такая запись делалась в дипломах выпускников) в общежитии в подмосковном Переделкино. А на учебу ездили в центр города — на Тверской бульвар.

Чему и как учили там в те времена? Лина Васильевна и в зрелые годы прекрасно помнила лучших из своих педагогов. Валентин Асмус — «выдающийся философ, историк философии и теоретик эстетики, неповторимая личность». Известный пушкинист Сергей Бонди. Виктор Шкловский — «носитель эксклюзивных и таинственных кодов культуры». «Всегда по-юношески вдохновенный старый профессор [Павел] Новицкий». Валентина Дынник-Соколова, «знаток французской литературы, медиевист, красивая и интеллигентная женщина, говорили, что в нее были влюблены Блок и Есенин»[57].

Хорошие воспоминания о стилистике преподавания в Литинституте оставил Анатолий Кузнецов:

«Либерализация тогда проявилась и в преподавании. В 1954 году мы начинали изучать историю по сталинскому “Краткому курсу истории ВКП(б)”, но к концу моей учебы он куда-то тихо и незаметно исчез. Языкознание мы проходили сперва только по гениальным трудам товарища Сталина в этой области, но под конец не только эти труды, но само имя Сталина исчезло из употребления. Мы, как гоголевские бурсаки, долбили наизусть евангелие советской литературы: статью Ленина “Партийная организация и партийная литература”, но и у учителей и у долбящих была при этом ирония в глазах. С иронией же в глазах профессора так разъясняли бездонную мудрость другой основополагающей статьи Ленина “Лев Толстой как зеркало русской революции”, что у меня, например, на всю жизнь осталось к ней чувство грустной брезгливости»[58].

Итак, первый прием — ирония в глазах во время изложения откровенной советской чуши, обязательной, однако, по программе. Второй прием, позволявший говорить правду, заключался в том, что можно было хорошо, честно, полно разбирать высшие образцы до- или не-советской литературы. И лишь в конце добавить неизменную формулу лояльности: «Но метод социалистического реализма — выше!!!»

Евтушенко похоже описывал методику преподавания профессора, упомянутого Костенко: «Знаете, как Павел Новицкий читал в Литинституте лекции о поэзии Анны Ахматовой, которую секретарь ЦК партии Андрей Жданов ранее публично называл помесью монашки с блудницей? Наш профессор поднимал глаза к потолку и говорил: “Сейчас процитирую стихи, проникнутые гнилостным декадентским духом”. И любовно начинал: “Звенела музыка в саду / Таким невыразимым горем. / Свежо и остро пахли морем / На блюде устрицы во льду…” Потом Павел Иванович спрашивал: “Ребята, вы знаете, что такое устрицы?” Ладно, мы, двадцатилетние студенты, бравировавшие чтением запрещенной поэзии, но какому риску подвергался мудрый, всезнающий преподаватель! Людям остро не хватало ощущения свободы, и они инстинктивно добирали его, где могли»[59].

Так «сквозь какофонию официозного треска лозунгов и лжи» студенты получили прививку свободолюбия, уроки мастерства, литературной техники.

Анатолий Кузнецов еще очень любопытно рассказывал про курс «Труд писателя» профессора Цейтлина А. Г. (его описывают как «сухонького, замкнутого старичка», хотя на самом деле профессору тогда было лишь немногим более пятидесяти). Название звучит скучно, но предмет был интересный и в тех условиях хулиганский. В советское время — и без социальности, а с упором на личность автора, психологические особенности творчества. Цейтлин разбирал не ЧТО, а КАК, в каких условиях писали творцы прошлого: «Один любил держать ноги в тазу с холодной водой, другому требовались гнилые яблоки в ящике стола. Один писал сидя, другой — лежа, а третий — только стоя. Одни писали по утрам, другие только ночью. Одни ждали вдохновения, к другим оно являлось в процессе работы, а третьи его вообще не признавали. Лекции были разбиты на разделы: “Бытовые условия писателя”, “Стол писателя”, “Влияние местности на работу писателя”»