Лина Костенко - [14]

— А на украинском языке вы пишете?

— Иногда пишу, — неуверенным голосом ответила она.

— А вы могли бы прочитать хотя бы несколько украинских стихов?

— Ну, попробую.

И Лина начала читать стихи, которые потом вошли в ее первую книгу “Проміння землі”. Я сразу же почувствовал, что это далеко не обычная украинская поэтесса, и именно украинская, но не русская. Когда я сказал об этом Лине, она иронично улыбнулась:

— Вы преувеличиваете значение этих стихов. Я пробовала подавать их в журналы — никто и внимания не обратил.

Я уговорил Лину, чтобы прислала украинские стихи мне. Она пообещала»[53].

Хорошее и важное уточнение. Мы так давно знаем Костенко — уверенную в себе, сильную, стойкую; мы настолько любим ее строки, гармоничные, точные, словно формулы самого бытия, что с трудом можем представить такую Лину — девушку двадцати с небольшим лет, только начинающую разбираться в себе. Лишь учащуюся обходиться с заключенной в ней поэтической силой. Но зная и помня о такой Костенко, узнавая ее черты в чеканном профиле нынешней Лины Васильевны, мы любим и понимаем ее больше. Потому что именно слабости делают человека живым и сильным.

А еще — насколько полней и глубже можем мы в таком случае понять финал знаменитого эссе Костенко «Гений в условиях заблокированной культуры», написанного в переломном 1991 году:

«Гений Леси Украинки занемел в когтях империи, которая никогда не допускала, чтобы магистрали духа проходили через ее “западные губернии”. Там должна быть глушь. Туземцы не могут иметь гения. Печально и мягко сказала об этом Леся Украинка: “Моя ошибка в том, что я родилась в волынских лесах”. И это сказала она, так любившая свои волынские леса! Но дело в том, что эта любовь тоже блокировала ее. Из ненависти можно вырваться, а из любви нет. Любовь приковывает.

Тяжко положение гения в нашей литературе. Но в этом положении есть и свои радости, может быть, самые главные для поэта. Пусть его не знает мир, пусть преследует власть. Но где, в какой высокоразвитой незаблокированной литературе народ несет своего поэта сквозь столетия, как свечечку в страстной четверг?

Это понимала Леся Украинка, это прибавляло ей сил.

И это не ошибка, что она родилась в волынских лесах. Народ не мог ошибиться. Именно такая поэтесса должна была родиться в волынских лесах, именно ее гениальность вот уж сколько лет идет и в крону, и в цвет, и в плод украинской культуры»[54].

Шестидесятилетняя Лина Костенко писала о «континентальном гении» Байрона и гении Леси, обреченном не стать таковым, столь прочувствованно, потому что в ней жила (и живет) та 23-летняя лыжница из переделкинских лесов, та собеседница Руденко на Красной Пресне. Мятущаяся и еще не до конца уверенная в том, на каком языке ей писать: родном/врожденном или всеохватном/имперском?

Снежный сфинкс, однако, не сумел схватить ее своими когтями и не смог перекрыть ей дорожку к дому. А ведь лапы северного сфинкса могут, как у кошки, быть не только когтистыми, но мягкими, нежными. Какое-то время у Лины Костенко было прозвище «наша Ахматова», «украинская Ахматова». Вот оно — сладкоголосое мурлыканье имперской сирены. Простенькая рифма Горенко — Костенко для кого-то могла бы стать намеком на возможность иной судьбы… Но с Костенко так не случилось и случиться не могло. Ее украинский магнит был слишком силен.

Кстати, во время учебы в Литинституте состоялась еще одна встреча с Павлом Тычиной. Разговор не был длинным. Он спросил уважительно: «Чого Вам бракує з Батьківщини?» Она ответила кратко: «Мови». После этого ей в Москву начали поступать предоплаченные украинские литературные издания.

В целом, Костенко отмечала, что отношение к украинскому языку, культуре у ее соучеников было нормальное. А вот с некоторыми преподавателями бывало посложнее.

* * *

И еще — отметим отдельно, что в приводившихся ранее списках «звезд» московского Литинстута — сразу четыре киевлянина: Наум Коржавин, Лина Костенко, Анатолий Кузнецов и Юнна Мориц. При этом Костенко и Мориц были подругами. А Коржавин к ним часто захаживал:

Но в институте я общался не только с членами нашего семинара. В общежитии, но не в подвале, а во дворе, слева жили девушки. Среди них мои землячки — моя старая знакомая, приятельница Ритика (то есть, Риталия Заславского, тоже киевлянина, он закончит Литинститут, семинар Ильи Сельвинского, только в 1962 году. — Прим. авт.), вскоре известная украинская поэтесса Лина Костенко и ее подруга, с которой я тогда только познакомился — Юнна Мориц. Заходил я к ним довольно часто — всегда, когда бывал в институте и поблизости — просто потрепаться. Познакомился и подружился я и с другом Лины, польским писателем и тоже нашим студентом Ежи Пахлевским, а через него и с польским поэтом Витэком Ворошильским (польский поэт, прозаик, много переводивший с русского языка, со временем — известный диссидент. — Прим. авт.) и его женой Янкой[55].

Киевляне в Москве — настоящее литературное созвездие, яркое и сильное. Но насколько же разными оказались их последующие судьбы. Анатолий Кузнецов умер рано, в 49 лет в Лондоне, от последствий инфаркта. А вот Юнна Мориц, да и Наум Коржавин в своей долгой жизни со временем встали на сторону имперского центра, более-менее четкого неприятия украинства и Украины. При этом в качестве Родины они воспринимали не Киев, не Украину, а СССР и крупнейший его осколок — Россию. Киев же — так, просто случайное место рождения…