Лиловый цветок гибискуса - [44]

— Спасибо, отец Амади, — она обняла священника.

— Я могу отвезти вас в Аббу, как только закончу с делами.

— Нет, отец, спасибо. Я поеду с Обиорой.

Обиора сел на переднее пассажирское сиденье, и они уехали. После этого куда-то отправился и отец Амади. Чима поднялся на этаж выше, к соседям, Амака ушла в свою комнату и включила музыку так громко, что я слышала ее на веранде. Теперь я различала ее самобытных музыкантов, узнавая чистое звучание Onyeka Onwenu, будоражащую энергию Fela и мягкую мудрость Osadebe.

Джаджа стриг сухие ветки в саду, а я сидела, держа на коленях книгу, которую почти прочитала, и наблюдала за ним.

— Как думаешь, мы ненормальные? — шепотом спросила я.

— Gini?[95]

— Амака сказала, что мы ненормальные.

Джаджа посмотрел на меня, потом в сторону полоски гаражей.

— А что значит «ненормальный»? — задумчиво проговорил он. На этот вопрос сложно было найти ответ, да он его и не ждал. Джаджа, помедлив, вернулся к стрижке растений.

Тетушка Ифеома вернулась после обеда, когда меня почти убаюкало гудение пчел в саду. Обиора помог дедушке Ннукву выйти из машины, и всю дорогу до квартиры дедушка опирался на внука. Амака выбежала и легко обняла старика. У него ввалились глаза, а веки выглядели так, словно на них привесили что-то тяжелое, но он улыбался и шепнул Амаке развеселившие ее слова.

— Дедушка Ннукву, ппо, — сказала я.

— Камбили, — слабым голосом поприветствовал он.

Тетушка Ифеома хотела, чтобы дедушка Ннукву отдыхал на кровати Амаки, но старик сказал, что предпочитает лежать на полу. Кровать была для него слишком мягкой. Обиора и Джаджа застелили дополнительный матрас, разместили его на полу, а тетушка Ифеома помогла дедушке лечь. Его глаза почти сразу же закрылись, правда, веко над полуслепым глазом опустилось не полностью, словно старик тихонько смотрел на нас из страны тяжелых, нездоровых снов. Он растянулся во всю длину матраса и казался еще выше. Глядя на дедушку, я вспомнила его рассказ о том, как в молодости он рвал финики прямо с пальмы. Единственная финиковая пальма, которую я видела, была огромным деревом, подпирающим крышу второго этажа. Но я все равно верила дедушке Ннукву: он мог поднять руку и сорвать темный спелый плод прямо с ветки.

— Я приготовлю на ужин ofe nsala. Дедушка его любит, — сказала Амака.

— Надеюсь, он поест. Чиньелу сказала, что последние два дня ему было тяжело даже пить воду, — тетушка Ифеома внимательно наблюдала за дедушкой. Потом она наклонилась и мягко коснулась грубой подошвы его ног, через которые пролегали узкие глубокие линии, как трещины в стене.

— Ты отвезешь его в медицинский центр сегодня или завтра утром? — спросила Амака.

— Ты забыла, imarozi[96], что врачи устроили забастовку как раз перед Рождеством? Правда, перед отъездом я позвонила доктору Ндуоме, и он сказал, что зайдет сегодня вечером.

Доктор Ндуома тоже жил на Маргарет Картрайт авеню, в той ее части, где посреди широких газонов с табличками о собаках стояли дуплексы. Пока мы наблюдали, как пару часов спустя он выходит из своего красного «Пежо 504», Амака пояснила, что доктор — директор медицинского центра. А сейчас, пока продолжается забастовка, он организовал в городе маленькую клинику, и та до отказа забита пациентами. Амака ездила туда, когда ей назначили уколы хлорохина от малярии. Медсестре в клинике приходилось кипятить воду на керосиновой горелке, поэтому Амака была рада, что доктор Ндуома придет к ним домой, — она боялась, что дедушка задохнется от одного только запаха керосина.

Доктора Ндуома выглядел человеком, который способен поделиться ободряющей улыбкой, даже если у него для пациента и его родных припасены не самые приятные новости. Он обнял Аману, потом пожал руки мне и Джаджа. Когда доктор ушел осматривать дедушку, Амака пошла за ним в спальню.

— Дедушка совсем исхудал, — сказал Джаджа. Мы сидели на террасе. Солнце уже зашло, и нас обдувал легкий бриз. Соседская детвора играла в футбол во дворе. Из окна квартиры сверху кто-то из взрослых кричал:

— Nee any а[97], дети, если вы испачкаете гараж этим мячом, я вам уши пообрываю!

Ребятишки засмеялись, и мяч снова ударил о стену, оставив круглую пыльную отметину.

— Как думаешь, папа узнает? — спросила я.

— О чем?

Я стиснула пальцы. Как мог Джаджа не понимать, что я имею в виду?

— О том, что дедушка Ннукву сейчас здесь, с нами. Под одной крышей.

— Не знаю.

Тон Джаджа заставил меня взглянуть ему в лицо. Его брови больше не сходились на переносице, как мои сейчас.

— Ты рассказал тетушке Ифеоме о своем пальце? — спросила я. Вопрос вырвался у меня сам собой. Только когда я оказывалась наедине с Джаджа, мой язык развязывался и я начинала говорить.

— Она спросила, я ответил, — он стучал ногой по полу веранды, отбивая энергичный ритм.

Я посмотрела на свои руки, на короткие ногти. Когда я была маленькой, папа обрезал их мне до самого основания. Пока он мне их стриг, я сидела на его коленках, и его щека мягко касалась моей. Потом я выросла и стала стричь их сама, но тоже всегда очень коротко.

Неужели Джаджа забыл, что мы ничего не должны рассказывать? Раньше он всегда отвечал, что с пальцем «что-то» случилось дома. Брат не лгал, а люди представляли себе несчастный случай, например, с тяжелой дверью. Мне хотелось спросить, почему он решил рассказать тетушке Ифеоме, но я знала, что он и сам не знает ответа на этот вопрос.