Лидина гарь - [17]

И тут надо же было такому случиться. Из глубины пальника навстречу ему вышла молодая женщина. Он заметил ее издали. Свободный широкий сарафан подолом бил по босым ногам, волосы следом летели по ветру. А по обличью вроде бы незнакомая. «Должно быть, из тех, что без меня выросли», — решил Селивёрст. Только когда она почти поравнялась с ним и он совсем близко увидел лицо, тогда лишь и узнал ее, не мог не узнать…

Лицо-то было прежнее, гладкое, без морщин на лбу, чуть-чуть смуглое от весеннего солнца, глаза светлые, переливались зеленью, будто вода в речке, на пороге, и такие же веселые, беззаботные. И улыбнулась она мягко, нежно, как прежде, в молодости, до женитьбы, когда встречала его на улице… Поклонилась низко до самой земли да и говорит застенчиво: «С приездом, Селивёрст Павлович, с возвращеньицем. Уж заждались мы вас, позабыли вы Лышегорье-то, позабросили…»

Он опешил. Живая, и как прежде красивая, приветливая, ласковая. И голос-то тот же певучий, как у весенней птицы. Такой он выбрал ее тогда среди других, такую любил и ревновал. А вот, видишь, забыл за столько лет, забыл напрочь.

Не подходя к нему, все так же на расстоянии, она вдруг говорит ему негромко, с ласковой печалью: «Уж кому только я ни наказывала, чтоб воротили тебя поскорей домой, дни и ночи считала, все тебя звала да умоляла, ну вот и вызвала, явился ты, родимый мой, единственный и незабвенный, кровушка моя дорогая, золотеюшко мой бесценный».

И тут словно щемящий запах огня и дыма ударил ему в лицо, необыкновенное чувство, сильное и неизвестное ему прежде, неожиданно колыхнулось в нем, взбудоражило все внутри, перевернуло. Неслыханная, ненасытная жажда обожгла его. Он бросился, чтобы обнять, прижаться к ней всей грудью, его душили слезы радости.

А Лида, не допустив до себя, так же неожиданно исчезла, как и появилась.

Он в отчаянии кинулся искать ее, кричал, как в угаре, звал ее, умолял вернуться, но…

В ту минуту ему показалось, что он действительно потерял ее навсегда, и такая буря в нем поднялась, такая лихомань на него напала, что весь мир стал ему разом не мил и вся жизнь его показалась зряшной.

И тогда, в полном чаду душевном и умственном, он разрядил ружье, пытаясь направить его в себя, да промахнулся…

Уже вечером, не дождавшись Селивёрста, Егор забеспокоился, спешно оседлал лошадь и поехал искать его. Лишь к полуночи, объехав всю Лидину гарь вдоль и поперек, он случайно наткнулся на него возле Нобы, где начинался бор, не тронутый пожаром. Селивёрст был в глубоком забытьи. Егор перекинул его через седло и привез домой.

Селивёрст возвращался к жизни с большим внутренним преодолением, совсем обессиленный, если и произносил, то буквально несколько слов. А так молчал. Молчал и Егор, лишь мягкая, добрая улыбка подолгу освещала его лицо. Он хотел, чтоб больной не чувствовал тягости, чтоб душу его ничто не угнетало. Но мысли Егора теперь постоянно возвращались к Москве, к последним дням перед их отъездом в Лышегорье.

«А может, вовсе не по простоте душевной позвал я его с собой, — начинал он настойчиво выискивать в себе всякие каверзы, — а если все ж из себялюбия немалого, а то и из слабости боялся, что при встрече с Лидой трудно будет правду сказать о друге. Правду? Эко дело, да у меня бы, пожалуй, язык не повернулся, будь она живой. А может, расставаться мне с ним не хотелось, ведь жизнь, можно сказать, вместе прожили, почти четыре десятка лет, каждый день бок о бок, что-нибудь-то это значит, али как?! Нет, и это утешение не утешение, а так себе. Однако вряд ли он поехал, чтоб увидеть Лиду, вряд ли?! С Наденькой он был счастлив, двух мнений быть не может. А тоска по дому, Лышегорью? Что же, он ведь не защищен от тоски по родной стороне».

Однако утешения эти покоя Егору не приносили. Он поглядывал на болезненно впалое лицо Селивёрста и ожидал, когда наступит перелом, когда спадет изматывающе затянувшееся беспамятство.

Так в молчании, лишь разговаривая постоянно с самим собой, Егор ждал того дня, когда Селивёрст воспрянет духом. И день этот настал. Здоровье Селивёрста пошло на поправку, землистый цвет лица сменился розовым, прояснились глаза, вновь обретя иссиня-голубоватый оттенок, и речь его зазвучала ровнее, без тяжелых срывов. Он сам, без каких-либо принуждений, решил рассказать Егору, что произошло с ним на Лидиной гари.

— Ты ведь знаешь, Егорушка, что таиться мне перед тобой нечего, — спокойно начал Селивёрст. — Пошел я на гарь в то утро с легкой душой, больше из потребности христианской.

Он перевел дыхание, помолчал, собираясь с силами.

Егор подумал про себя, что слаб он еще и жизненной энергии в нем маловато, но останавливать не стал, поджидая, когда он соберется с силами и сам продолжит разговор.

— Когда мы ехали с тобой в Лышегорье, — голос Селивёрста звучал тихо, — то я, в ожидании встречи с Лидой, довольно помучился. И даже не раз пожалел, что поехал с тобой, хотя и не признавался. Тревожно мне было, я все думал, как встречусь с ней, как в глаза ей погляжу, что скажу?! Фу-ты, неладная… — Он тяжело перевел дыхание, помолчал и продолжил: — Ведь собственно, сказать-то мне было нечего. Полюбил другую?! Так и напиши, чего молчал, на что надеялся, почему так безжалостно и долго мучил?! И все справедливо, и ни на один из этих вопросов, правду сказать, не было у меня сколько-нибудь вразумительного ответа. Одна отговорка — война. Потом шальная мысль: «А что, если прежнее нахлынет, любовь юношеская, чистая, святая, и переборет все во мне». Словом, Егорушка, скверно все это. Не знаю уж, заметил ли ты маету мою. Только… — Он горько махнул совсем ослабевшей рукой и вновь умолк, переводя дыхание и пытаясь успокоиться от волнения, которое нахлынуло на него.