Лидина гарь - [16]

Она вплотную подошла к раскаленной белизне.

— Селивёрстушка, искуплю ли я грехи свои?! Прощай-й-й! — Слабым эхом донес ветер ее последние слова.

Огненный вал накатился, накрыл ее и придвинулся еще ближе к людям. Им бы бежать, а они стояли и все еще исступленно глядели туда, где только что скрылась Лида. Сколько секунд ли, минут ли прошло с того момента, как она канула, никто не помнит, только случилось вдруг совершенно невероятное.

Разом, словно из ниоткуда, налетел ветер, резкий, напористый, прямо наперекор огню. Следом за ним хлынул долгожданный рябиновый ливень, мучительно копившийся несколько дней. Аж небо разверзлось, такой многоводной стеной пал он. Ветер мощными пригоршнями обильно и весело начал кидать спасительную влагу в лицо пламени. Работал неутомимо, густой липкой стеной отделив людей от пожара.

Огонь против стены не пошел, легко прицепился к резким порывам ветра, развернулся по направлению его, вспять от людей, и, отмахав по краю бора с той же дьявольской силой километров десять, рухнул в речку Нобу.

Но уж не перевалил ее, там и заглох.

2

Обо всем случившемся ни Селивёрст, ни Егор ничего не знали не ведали. Лида грамоты большой не имела и сама писать стеснялась. За нее писал Прокопий Васильевич. И нечасто, письма два-три в год, шли они долго, бывало, что месяцев пять, а то и шесть.

А когда все так трагически случилось, отец Лиды, Илья Ануфриевич, попросил Прокопия Васильевича ничего не писать Селивёрсту и Егору, повременить, будущее, мол, покажет и рассудит, как тут сообразнее и лучше поступить.

Прокопий Васильевич охотно согласился, он тоже хотел как лучше. «Ведь если Селивёрст погибнет, все-таки война есть война, то с легкой душой, без думы тяжелой, без раны душевной, а вернется, тогда всем миром и поможем. Даст бог, и эту беду перекинет» — так рассуждали в Лышегорье…

Егор и Селивёрст вернулись домой лишь через пять лет после смерти Лиды, отвоевав две войны — мировую и гражданскую. А все же вернулись оба целы, невредимы, хоть бы какая пуля глупая их нечаянно обожгла.

И люди оттого еще больше сочувствовали Селивёрсту. Все же пришел он после стольких-то бед в дом пустой, заколоченный.

Илья Ануфриевич сам, разумно и тихо, не желая без особой нужды обострять боль, рассказал Селивёрсту печальную историю любви и смерти Лиды. Пояснив, однако, что Дмитрий Иванович был человеком хорошим, добрым, сердечным в обхождении и что жизнь у него совместная с Лидой возникла не от скуки, не от долгого томления, как это бывает в изгнании с человеком столичным, а скорее все-таки оттого, что они по сердцу пришлись друг другу. Вот оба и не устояли.

— Но умирала она с твоим именем на устах, Селивёрст Павлович, как бы перед всем народом грех свой искупила, жизнь Лышегорью нашему спасла. — Илья Ануфриевич долго молчал, а потом, что-то преодолев в себе, прибавил: — Не суди уж и ты ее строго, экой младой оставил, незащищенной, горячей. Берегли мы ее, и тебя она ждала, и тебя любила больше всех на свете. Да, видно, от посланного судьбой как убережешься. Если можешь, прости ее, грешную, да помяни добрым, ласковым словом. Она того стоит. Не оставляй в душе зла, любила она тебя, ох как любила, — говорил он печально и вполне сдержанно. Но наблюдая за зятем, за его лицом, он видел, что слова его почему-то не достигают сердца Селивёрста. И речь свою на том неожиданно оборвал, ничего больше к этому не прибавив.

Вечером у Егора Кузьмича собралась родня Кузьминых, Лешуковых, пришли и Поташовы, как свои, как близкие Селивёрсту. Застолье вышло большое, шумное, радостное. Только Селивёрст молча просидел вечер, не пил, не веселился, был сосредоточен на чем-то своем. И люди его не тревожили, сочувствуя и понимая, что нелегко должно быть ему — приехал вроде бы на запоздалые поминки собственной жены.

А рано утром, по первой заре, Селивёрст, перекинув ружье, пошел по Мирскому тракту в сторону Лидиной гари — так после пожара лышегорцы называли пальник — место ее гибели. Намерения у него были самые добрые: помянуть покоенку да возвращаться в Архангельск, дела сделать, а там и в Москву. Поскольку служил он тогда в Наркомате продовольствия. Узнав о случившемся с Лидой и о любви ее к ссыльному, он успокоился и подумал: «Судьба лишила меня Лиды, но и не оставила одного… И за то ей благодарность особая. С тяжелым я сердцем ехал, слов для объяснений не находил. А признаваться и некому». К Москве-то он был привязан уже не только службой…

Утро занималось ясное, и на душе у него было покойно, шел он быстрым шагом и даже не заметил, как скоро в пальник уперся. Встал на окраину, оглядел все вокруг, насколько глаз хватало. А пальник, играя в каплях росы, блестел всеми цветами радуги, словно это был рай, а не проклятое людьми место… И хорошо ему стало. Детство пришло на память, беготня в бор за грибами, ягодами, словно никуда он не уезжал отсюда, ничего, кроме этих мест, не знавал, не видел. Тепло разлилось по всему телу, душа обмякла, разомлела…

Он через пальник пошел навстречу солнцу наугад, наслаждаясь легким весенним воздухом. А внутри его такое ликование творилось, будто он на праздник пришел, а не на поминки. Вот оказия-то какая! От нахлынувших чувств все перед ним поплыло…