Лидина гарь - [14]

Тут же скинула с себя все и принялась в речке стирать да полоскать, потом развесила на солнечных кустах и решила искупаться. Легкость безмятежного дня вроде бы подавила чувство страха.

Выбрав место поглубже, она кинулась отвесно в воду, отдавшись стремнине. И уж только перед самым порогом начала резко грести, почувствовав силу в напрягшемся теле.

Выйдя на берег, Лида устало присела на камни, отдохнула и решила вернуться в избу, ощутив страшный голод.

Она пошла обнаженная, всем телом наслаждаясь прогретым воздухом и легким, ласковым дуновением ветерка, гулявшего по пожням. В избе никакого платья, кем-нибудь случайно забытого, не оказалось, и она так, ничем не прикрывая тела своего, проходила целый день, лишь к вечеру снова приоделась в кофту и сарафан.

День этот был для нее совсем особый. Впервые после болезни она ощутила потребность жить, прикасаться ко всему живому, как и прежде, все окружающее одушевлять, со всеми без умолку говорить, слушать всех, улыбаться. Ей казалось, что и лось, который целый день провел возле избы, разговаривал с ней, и ящерицы, уже совсем смело шмыгавшие из своего гнезда, тоже были небессловесны, и молоденькие чирки-перволетки, резво плескавшиеся на отмели у речки, отвечали ей веселым, беззаботным посвистом. Она была своя среди всей этой неугомонно живущей природы. Все в ней вызывало чувства добрые, все ожило, задвигалось вокруг нее, и она поняла, что день возвращения в Лышегорье настал. Сердце ее радостно сжалось от нетерпения…

— Ну вот, кажется, и отболела я, отболела-отгоревала по тебе, мой свет-голубеюшко, Димитрий Иванович. Проводила тебя в дальнюю дорожку невозвратную, пора и к делам мирским возвращаться. Селивёрстушку встретить как жене надлежит. А как он рассудит, так тому и быть.

И мысль о невозвратности Дмитрия Ивановича впервые за долгие месяцы не причинила ей острой душевной боли. Пообмякло все внутри.

Лида решила пойти в село утром.

К вечеру возле стога образовалось густое облачко, запахло гарью, и спать она осталась в избе.

«Видно, пожар где-то лютует», — подумала она мимоходом, не задержав, однако, своего внимания на этом предположении.

Но к утру заволокло всю пожню, и стог скрылся в темно-серой дымке.

— Не дай бог, чтобы к Лышегорью беда подкатилась. Сушь-то вон какая стоит.

Тут ей и вспомнились зимняя история со Златой Кузьминой и угрозы старухи Паховой. Тогда Лида еще была хотя и в мутном уже, но все-таки временами еще добром сознании…

— А что, если угрозы в руку?!

Мысль эта обожгла ее. Она торопливо закрыла окно, дверь на щеколду и поспешила к проезжей дороге.

Лида не ошиблась. Лышегорью грозила беда. В последние дни бабьего лета загорелся сосновый бор, а от него прямиком до Лышегорья было рукой подать. Бор чистый, просторный. Экая воля огню! Вот он и пошел гулять — лют, зол — не подступись.

Двухсотлетние сосны вспыхивали мгновенно, как сухая береста. Разъяренный огненный бес неистовствовал, лихо скакал по кронам, бешено и самозабвенно крутил жадно жгучими, смоляными вихрями. Небо гудело от огня, раскалываясь громовым эхом.

Ни у кого, конечно, и сомнения не было, что это косоплетка Пахова беду на Лышегорье напустила. Все знали, что старуха злобива, она и без всяких чар бор поджечь могла — лишь бы отомстить. «Ей чужих-то не жаль!» — считали лышегорцы.

Мужики решили рубить просеку и копать ров, чтобы разом сбить пламя — и по земле, и по воздуху.

Работали всем селом, позвали соседей, те сразу же откликнулись, даже из дальних деревень, с верховьев Мезени, на лодках спустились. Все собрались, и даже засуляне. Паховых только не было. А поскольку о пожаре они знали, но на помощь не пришли, хотя ближе других были, лышегорцы решили, что так и есть — зло затаили, мщения жаждут. И еще больше укрепились в мысли, что старуха Пахова мстит за внука своего…

Сутки махали топорами мужики, потом копали не разгибаясь, а на вторые потянул встречный ветерок, в лицо пахнуло липким, удушливым жаром. Огонь повернул на Лышегорье. Он был еще не близко, но через несколько часов село заволокло дымом. Те из лышегорцев, кто был послабее духом, заметались, нагоняя страх на других. Марфа-пыка кинулась по селу и робких мужиков принялась батогом лупить по спинам, приговаривая: «Не сейте смерть, черти лысые, нап-э-пэ-перед беды. Сп-п-па-пасут еще ваши заячьи души по-о-по-ганые…»

Подействовало: унялись, благоразумие верх взяло.

А огонь уж бор прошел и вовсю напирал, летя к людям как ненасытная бестия.

Мужики, видно, почувствовав, что вряд ли управятся с приготовлениями, решили не рисковать, отступить. Послали спешно гонца в село, чтоб лышегорцы из домов выходили. Здесь управлялись старики и старухи. Без паники, без ору — все делали быстро. Ребятишкам поручили гнать скот на дальний заливной луг, а сами стали вещи собирать. Те, кто ближе к реке жил, — в лодки, кто возле тракта, — на подводы…

Огонь к тому времени подвинулся совсем близко, почти ко рву, метров пятьсот, может, еще оставалось, мужики неторопливо, оглядываясь, перешли за ров. Все, что могли сделать, они сделали…

— А Златкин отец-то где? — спросил кто-то сердито. — Ему бы, бесу, дочку про запас держать возле рва, жертву бы общим сходом двинули, глядишь, огонь задобрили…