Левый фланг - [81]

— Верно, тебя никак не убедишь. Но вот сама увидишь, пройдет еще два-три дня, может быть, неделя, и положение на фронте будет полностью восстановлено. Да-да.

— Вы, Иван Григорьевич, разумеется, привыкли смотреть на события широко, с дивизионного НП, а я стою за операционным столом, мой масштаб — судьба раненого солдата. Знаете, сколько я пропустила раненых за последние дни?

— Вот с тобой и поговори!

— Не надо, право, успокаивать Меня, я не первый месяц на фронте. Одно могу сказать, чем ближе конец войны, тем сильнее хочется любому человеку жить.

— Естественно. Но я о другом.

— А я именно об этом. Интеллигентщина? Сентиментальность? Нет, хотя вы и упрекаете меня в этих грехах.

— Я в шутку.

— Нам, врачам, не свойственна розовая сентиментальность, нам некогда плакать, если в твоих руках гаснет еще одна жизнь.

— Да что ты сегодня, Панна?

— А то, что надо думать о себе, Иван Григорьевич. Если вы не жалеете себя, подумайте хотя бы о других… — Она отвернулась, но поздно: крупные слезы остро блеснули в ее глазах.

— Вот-те раз! — Он встал, осторожно опустил ладонь правой, здоровой руки на ее мягкие волосы и, гладя их, заговорил совсем уж назидательно, тоном старшего: — Как ты подвела меня, Панна! Я-то тобой гордился, считал тебя мужественной. Да ты и сама верно сейчас заметила, что медики не плачут. Ай-яй-яй, Панна Михайловна, Панна Михайловна!

— Простите, нервы… — сказала она и тоже встала, вскинула голову.

Он слегка, одной рукой обнял ее за плечи и прижался небритой холодной щекой к ее пылающей щеке.

— Забудьте, пожалуйста, Иван Григорьевич.

— Постараюсь.

— И не посмеивайтесь.

— Какой тут смех, когда военный хирург в таком плачевном состоянии!

Как ни пытался он развеселить Панну, ничего не помогало. Не надо было ему рассказывать о гибели Медникова, о сегодняшней атаке немцев. Только добавил своих тревог к ее тревогам.

— Я пойду, Иван Григорьевич, отдыхайте, — она выпрямилась, одним скользящим движением руки убрала рассыпающиеся волосы со лба, надела мерлушковую серую ушанку и стала совсем похожа на тех русских величаво-суровых женщин, которых рисуют на фронтовых плакатах.

Он проводил ее до ворот.

— Завтра пришлю сестру, надо будет сделать перевязку, — сказала она и тут же исчезла, растворилась в темени-февральской ночи.

Он постоял еще несколько минут, жадно вдыхая свежий, пахучий от проталин воздух. Со стороны Балатона, верно, от самой Адриатики, упруго потягивал южный теплый ветерок. Над передним краем взлетали и падали немецкие ракеты, отчего низкое наволочное небо то приподымалось, как море перед отмелью, то снова всей тяжестью валилось наземь. А на востоке небо было выше и все в лимонных и багровых пятнах по горизонту: там, в районе Веленце, продолжались сильные бои. Оттуда, если прислушаться, долетал глухой, точно подземный, орудийный гул. Там был эпицентр будапештской битвы.

Строев вспомнил о Дубровине. Он сам ездил хоронить его, когда солдаты из противотанкового истребительного полка, остановив и отбросив немцев, нашли мертвого комбата на проселочной дороге. Похоронили Андрея на высоком берегу Дуная, близ Адони. Кто мог знать тогда, что немцы на следующий день прорвутся еще дальше на север? Так Андрей снова оказался на занятой противником земле. Но оба раза — мертвым.

Как только будет освобождена венгерская столица, надо обязательно перенести его туда, поставить на могиле обелиск. Кто-кто, а Дубровин заслужил этого. Он один в чистом поле пошел на танки, которые с ходу развернулись на Будапешт. А ведь его ждало назначение на должность командира стрелкового полка…

Надо написать, наконец, матери о случившейся беде. Рука не поднимается, а надо, надо. Сам же решил написать лично, не доверяя штабным писарям, которые привыкли к заученной общей фразе: «пал смертью храбрых». Но как пал, где, при каких обстоятельствах? Мать должна знать все, какой бы ни была трагической смерть сына. До сих пор идут на полевую почту ее письма, обращенные к милому Андрюше. Их читать невозможно — Андрея давно нет на свете, а она все просит его беречься, одеваться потеплее, чтобы, неровен час, не простудился в окопах, потому что с детства хворал ангиной. Ну как тут ей напишешь правду? Где возьмешь необходимые слова? Русская мать… Нет, твой сын ни разу не жаловался на фронте, что у него ангина, он первым поднимался над траншеей, выхватывал пистолет из кобуры и, взмахнув над головой, громко, во весь голос, командовал батальону: «Вперед, за мной!» И автоматчики, опережая своего комбата, вмиг закрывали его собой. У такого командира всегда так: солдаты будто соревнуются с ним в беге навстречу смерти и побеждают страх. Это главное — одолеть минутный страх, а смерть потом сама отступит. Вот как воевал Андрей Дубровин. Когда ему присвоили звание Героя, он смутился, почувствовал себя неловко перед бойцами. Он сказал им, отвечая на поздравления: «Слава офицера всегда общая, коллективная, она принадлежит и каждому из вас». Об этом тоже надо бы написать матери, если уж ей суждено пережить единственного сына. Теперь ее материнская гордость — вся опора в жизни, с помощью которой только и может она осилить свои остаточные годы. Такие люди, как Андрей, и мертвыми помогают жить живым.