Левый фланг - [58]

А она еще сомневается, представляет ли Иван Григорьевич, что́ творится с ней.

— Да, я забыл спросить: ответила ли ты на письмо мужа?

— У меня мужа нет. — Она прикрыла глаза темными шторками ресниц.

— Ну, был.

— Нет, не ответила.

— Напрасно. На подобные письма надо отвечать.

— Нет, лучше оставить без внимания.

— Может быть, ты и права. Извини, я не хотел сделать тебе больно.

— Прошлое само найдет случай напомнить о себе.

— Что верно, то верно. А ты ведь, Панна, до сих пор не знаешь в деталях моего прошлого, кроме ранней молодости. Правда, я говорил кое-что и о главном, но в общей, а л г е б р а и ч е с к о й, форме.

— А р и ф м е т и к а  вашего прошлого принадлежит вам.

— Но до поры до времени.

Да, Панна могла лишь строить догадки о частностях его неустроенного бытия. Но сегодня Иван Григорьевич решил, как видно, полностью раскрыть эту самую  а л г е б р а и ч е с к у ю  формулу своей неудачной семейной жизни, заменив все  и к с ы,  и г р е к и  и  з е т ы  вполне определенными величинами. И он неторопливо начал рассказывать о том, что же именно случилось с ним задолго до войны.

…В то время майор Строев преподавал тактику в военной академии. Он долго ходил в холостяках, пока не встретился на одном вечере в ЦДКА с Тамарой Бессоновой, аспиранткой Московского университета. Через полгода они поженились. Но вскоре пришла беда. Его близкий друг по академии, талантливый комбриг, очень ходко шагавший вперед и выше, ни с того ни с сего был снят с высокого поста, разжалован, уволен из армии, а потом и вовсе пропал из виду. Тень комбрига легла и на майора: его, в свою очередь, отстранили от должности, исключили из партии. Два года он работал физруком в сельской школе. Тамара готовилась к защите кандидатской диссертации и в деревню, конечно, не могла поехать. Он ждал ее, писал чуть ли не каждый день. И вот сбылось: жена прислала телеграмму, что ей присвоена ученая степень кандидата философских наук. «Подробности письмом», — добавила она в конце телеграммы. А через два-три дня он получил и обещанное письмо. Драматические были эти  п о д р о б н о с т и: философ Бессонова клятвенно отказывалась от своего мужа. Ему тогда казалось, что он не выдержит нового удара. Однако взял себя в руки. Помогла, наверное, многолетняя армейская закалка. К тому же, кто-то вспомнил о нем в разгар боев на Карельском перешейке. Его срочно вызвали в райвоенкомат, и он еще успел принять участие в прорыве линии Маннергейма… Потом Тамара нашла его в Ленинграде, повинилась перед ним. Но было поздно. Все, что соединяло их, сгорело в  к о р о т к о м  з а м ы к а н и и  того года. На душе была одна горечь, и никакие женские слезы не могли растворить тяжелого осадка. А тут, после финской разведки боем, подоспела главная война. И стало уже не до устройства личных дел…

Панна задумчиво выслушала его. Оказывается, в их судьбах есть, в самом деле, некое сходство, пусть и чисто внешнее. Она тоже глубоко ошиблась в Санникове, как Строев — в своей Тамаре. Однако у нее с мужем речь шла о простом, житейском недоверии к чувствам, а у него с женой разлад был связан с общественным недоверием к человеку. Это в глазах окружающих, конечно, оправдывало Бессонову, и оттого ему было еще горше. Какой-то мудрец сказал, что из одной собственной неудачи ровно ничего не сделаешь, но если к ней прибавить чужую неудачу, то можно начать все заново. Так ли это? Пожалуй, так.

— Я понимаю вас, Иван Григорьевич, — сказала Панна своим глубоким, грудным голосом и виновато коснулась его руки.

Теперь и ему и ей стало легче. Теперь, когда они взаимно поделили свое прошлое поровну, их ничто больше не отгораживало друг от друга.

Строев включил приемник. Москва передавала сообщение о том, что гитлеровцы, окруженные в Будапеште, отклонили ультиматум Малиновского и Толбухина и учинили дикую расправу над советскими парламентерами.

Лицо Строева сделалось жестким, левая рассеченная бровь надломилась. Панна редко видела его таким. Она спросила с тревогой и надеждой (тут же выругав себя за эту бабью святую непосредственность):

— Ну на что они, право, надеются еще?

— На что может надеяться проигравшийся игрок?

— Я пойду, Иван Григорьевич.

Он накинул на плечи свой белый полушубок, и они вышли на улицу. По селу проходили моторизованные дивизионы артполка. На машинах, на стволах орудий, на солдатских шапках заледенел под вечерним ветром мокрый снежок Венгрии, которая встретила дивизию неустойчивой погодой. На северо-востоке занималась далекая зорька будапештской битвы, а на западе было темным-темно, как в тылу.

Они постояли немного у ворот, пока не прошла последняя батарея, и расстались до утра. Завтра утром войска выйдут на внешнее кольцо, где и встретят Новый, сорок пятый, год.

«Осталось немного, совсем немного, — думала Панна по дороге в медсанбат. — Скорей бы уж все кончалось». Теперь с концом войны она связывала и надежды на собственное счастье, которое еще недавно рисовалось ей очень смутно, расплывчато, неопределенно. Теперь ее надежды становились такой живой, такой осязаемой реальностью, что она со жгучим нетерпением отсчитывала день за днем. Но время, как нарочно, тянулось медленно, потому что время на фронте измеряется не днями, когда идут бои, а длинными бессонными ночами, когда человек остается наедине с вечными мыслями о прошлом и будущем. Вот и сегодня она долго не уснет после встречи с  н и м. Будет грезить, как девчонка, до рассвета, будет пропускать мимо себя одни и те же картины будущего, и они никогда не смогут надоесть ей, потому что всякий раз к ним добавляется что-то новое. Это к прошлому добавить совершенно нечего, хотя оно тоже идеализируется на фронте. Но у нее нет прошлого. Есть только прожитые тридцать четыре года, что покрылись пыльцой забвения. Снова листать их не имеет смысла, да и не хочется, если перед тобой, быть может, открывается главная книга жизни…