Лев Толстой, или Русская глыба на пути морального прогресса - [7]

«Еврейская интеллигенция России стремилась подружиться с Толстым, порой с чрезмерной навязчивостью. Со свойственной ему раздраженностью он мог о ком-то из евреев сказать недоброе слово.»

Еврейская электронная энциклопедия (www.eleven.co.il, статья «Толстой Лев»):

«Среди персонажей произведений Толстого евреев почти нет. В „Севастопольских рассказах“ (1855–56) упоминаются солдаты-евреи; в „Войне и мире“ (1865–69) — „австрийские жиды“, в „Анне Карениной“ (1876–77) князь Стива Облонский отправляется просить должность к финансисту-еврею Болгаринову (прообразом которого послужил один из братьев Поляковых, скорее всего Лазарь). В „Плодах просвещения“ (1891) появляется гипнотизер Гросман, а в черновых вариантах „Воскресения“ (1889–99) — политический ссыльный, „твердый, умный и мрачный еврей Вильгельмсон“ (такая фамилия, однако, невозможна в еврейской антропонимике) — прообраз Симонсона в романе. Эти эпизодические персонажи и упоминания дали некоторым критикам повод утверждать, что евреи „несомненно были ему (то есть Толстому) эстетически антипатичны“ (Б. Горев, „Евреи в произведениях русских писателей“, М., 1917…)»

«Несколько раз посетив Толстого, Гец оставил ему книги по еврейскому вопросу, в том числе и свои: „Религиозный вопрос у русских евреев“ (СПб., 1881), „О характере и значении еврейской этики“ (СПб., 1882), „Что такое еврейство?“ (СПб., 1885). Ознакомившись с ними, Толстой записал в дневнике: „Какое отвратительное дело имярекфильство. Я сочувствовал евреям, прочтя это — стали противны“.»

«В переписке с Гецем в 1890–94 гг. Толстой высказался подробнее: его первые впечатления отчасти изменились, он понял свою „ошибку о степени высоты требований еврейской этики“, а также объяснил нежелание выступить от своего имени: „Я жалею о стеснениях, которым подвергаются евреи, считаю их не только несправедливыми и жестокими, но и безумными, но предмет этот не занимает меня исключительно… Есть много предметов более волнующих меня, чем этот. И потому я бы не мог ничего написать об этом предмете такого, что бы тронуло людей. Думаю я об еврейском вопросе то… что нравственное учение евреев и практика их жизни стоит, без сравнения, выше нравственного учения и практики жизни нашего quasi-христианского общества“. Исходя из своей аксиомы о равенстве всех людей, Толстой отрицательно относился к идее избранности, которую всегда понимал как проявление национальной гордости, о чем высказывался неоднократно: „Рассуждения о миссии еврейства, обособляя еврейство, делают его отталкивающим, для меня, по крайней мере“.»

«В 1890-е гг. к Толстому неоднократно обращались с просьбами выступить в защиту А. Дрейфуса (см. Дрейфуса дело). Толстой долго хранил молчание и нарушил его лишь во время суда над Э. Золя (февраль 1898 г.), когда за пределами Франции мало кто сомневался в невиновности Дрейфуса. В ряде интервью русским газетам („Курьер“, „Русский листок“) он заявил: „Я не знаю Дрейфуса, но я знаю многих Дрейфусов, и все они были виновны“… „Лично уверен в виновности Дрейфуса“… („Процесс Эмиля Золя…“, М., 1898). Свое мнение Толстой изменил только после освобождения Дрейфуса, в период рассмотрения его кассационной жалобы. Во время беседы с французским публицистом Ж. Бурденом (март 1904 г.) Толстой заявил: „Да, да, он невиновен. Это доказано. Я читал материалы процесса. Он невиновен, опровергнуть это теперь невозможно“. Но у Толстого вызывала негодование кампания, поднятая в защиту Дрейфуса: „Кто-нибудь, когда-нибудь сможет объяснить мне, почему весь мир проникся интересом к вопросу — изменил или не изменил своей родине еврей-офицер? Проблема эта имеет ничтожное значение для Франции, а для всего остального мира она совсем лишена интереса…“ Особенно Толстой осуждал русских, принимавших участие в этом деле: „Нам, русским, странно заступаться за Дрейфуса, человека ни в чем не замечательного, когда у нас столько исключительно хороших людей было повешено, сослано, заключено на целую жизнь в одиночные тюрьмы“.»

«Во время Кишиневского погрома (апрель 1903 г.; см. Кишинев) к Толстому вновь обратились как к величайшему моральному авторитету с просьбой выступить в защиту невинных жертв. Толстой участвовал в составлении протеста „против попустителей этого ужасного дела“, адресованного кишиневскому городскому голове. В интервью американской газете „Норт американ ньюспэйпер“ Толстой сказал, что в этом злодеянии „виновато правительство“; свое отношение к трагедии, обусловленное религиозно-нравственным мировоззрением, он выразил в письмах к Э. Линецкому и Д. Шору: „Испытал тяжелое смешанное чувство жалости к невинным жертвам зверства толпы, недоумение перед озверением этих людей, будто бы христиан… Евреям, как и всем людям, для их блага нужно одно… — поступать с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, и бороться с правительством не насилием… а доброй жизнью“ (письма Толстого опубликованы в сборнике „Кишинев“, Берлин, 1903). По просьбе Шалом Алейхема Толстой участвовал в сборнике „Хилф“ (Варшава, 1903), изданном в пользу жертв погрома: сказки „Ассирийский царь Асархадон“, „Три вопроса“, „Это ты“.»