Лев Толстой, или Русская глыба на пути морального прогресса - [9]

Скажем так: Лев Толстой в этом противостоянии двух титанов духа держался много достойнее. А старичок Иоанн, наверное, попросту ревновал к творческому могуществу и славе Льва Николаевича.

* * *

А ещё обратимся к нашему лучшему эксперту по слабостям самых известных писателей конца XIX, начала века XX — к Ивану Бунину (см. «Освобождение Толстого»). По Бунину, характерным для Льва Толстого было эпизодически обострявшееся, частью под влиянием недопереваренного буддизма, подростково-стариковское стремление убежать от всех и всего в некую освобождающую даль и там юродствовать:

«Уйти, убежать он стремился давно. Еще в 1884 году писал в дневнике:

— Ужасно тяжело. Напрасно не уехал… Этого не миновать…»

«В 1897 году опять совсем было решил уйти, даже написал прощальное письмо Софье Андреевне — и опять не осуществил своего решения: ведь бросить семью — это, значит, думать только о себе, а каково будет семье, какой это будет для нее удар! Он тогда писал:

— Как индусы под шестьдесят лет уходят в лес, как всякому религиозному человеку хочется последние годы жизни посвятить богу, а не шуткам, каламбурам, сплетням, теннису, так и мне, вступая в свой семидесятый год, всеми силами души хочется этого спокойствия, уединения и хоть неполного согласия, но не кричащего разногласия со своими верованиями, со своей совестью…

То же писал и в ночь бегства:

— Я делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста. Уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и в тиши последние дни своей жизни…

К бегству подбивали его и со стороны. За месяц до бегства он писал: „От Черткова письмо с упреками и обличением“, — за то, что он, Толстой, все продолжает жить так, как живет. — „Они разрывают меня на части. Иногда думается уйти ото всех“.»

«Почему он бежал? Конечно, и потому, что „тесна жизнь в доме, место нечистоты есть дом“, как говорил Будда. Конечно, и потому, что не стало больше сил выдерживать многолетние раздоры с Софьей Андреевной из-за Черткова, из-за имущества… Софья Андреевна, заболевшая в конце концов и душевно и умственно, довела уже до настоящего ужаса своими преследованиями, и уже крайних пределов достиг стыд — жить в безобразии этих раздоров и в той „роскоши“, которой казалась ему жизнь всей семьи и в которой и сам был принужден жить. Но только ли эти причины побуждали к бегству?

— Мне очень тяжело в этом доме сумасшедших, — писал он в своем дневнике.

(…)

— Если бы я был один, я был бы юродивым, то есть ничем бы не дорожил в жизни…

— Надо и в писании быть юродивым…

Он с радостью говорил своей старшей дочери Татьяне Львовне незадолго до бегства из Ясной Поляны, что он мечтает поселиться в ее деревне, где его никто не знает: „Я там могу ходить и просить под окнами милостыню“. Бесконечно знаменательны эти слова, — эта мечта быть юродивым, ничем не дорожащим в жизни и всеми презираемым, стать никому не известным, нищим, смиренно просящим с сумой за плечами кусок хлеба под мужицкими окнами. Ужели и впрямь, как думают это еще и до сих пор, так долго стремился он убежать из Ясной Поляны только ради освобождения себя от ссор с детьми и женой? Ведь еще юнкером испытывал он этот „экстаз свободы“, счастье думать, что нисколько он не русский дворянин, член московского общества, друг и родня того-то и того-то, а просто „такой же комар или такой же олень“.

(…)

Толстой сам себя разорял целыми десятилетиями и наконец разорил полностью — и самого себя, и весь „дом“ свой, в крушении которого было нечто тоже библейское: словно и впрямь „ветер великий поднялся со стороны пустыни, и обхватил четыре угла дома, и тот упал на отроков“ — и где они теперь, эти рассеянные по всему миру „отроки“, из которых один (недавно умерший в Америке Илья Львович) погиб не только от болезни, но и от полной нищеты! Толстой сам призывал и наконец призвал на свой „дом“ и на самого себя этот „великий ветер“ тоже по воле того, покорность которому стала в некий срок альфой и омегой всей его жизни.»

* * *

Кстати, вот краткая биография Льва Толстого по Ивану Бунину:

«Он разделил тогда свою жизнь на семилетия, говорил, что „соответственно семилетиям телесной жизни человека, признаваемым даже и некоторыми физиологами, можно установить и семилетия в развитии жизни духовной“. Этих семилетий было с небольшим недочетом двенадцать.

Первое — детство:

Рождение и жизнь в Ясной Поляне. Родился (от графа Николая Ильича Толстого и графини Марии Николаевны Толстой, урожденной княжны Волконской) 28 августа 1828 года1. На втором году от рождения потерял мать, умершую тридцати девяти лет. Учение начал дома, с гувернером-немцем, написанным в „Детстве“ под именем Карла Ивановича.

Второе — отрочество:

Жизнь с семьей и продолжение учения в Москве. Там, на восьмом году от роду, потерял отца, внезапно умершего от разрыва сердца сорока двух лет.

Третье — юность:

Переезд сирот в Казань к бабушке по отцу, учение в Казанском университете. Университетское учение, за малыми успехами в науках и в силу собственного сознания „бесполезности всего того, чему эти науки учат“, оставил со второго курса, чтобы воротиться в Ясную Поляну и посвятить себя сельскому хозяйству и заботам о своих крепостных. После разочарования и в этом уехал в Москву, потом в Петербург, с намерением служить по гражданской службе.