Лев Толстой, или Русская глыба на пути морального прогресса - [11]

* * *

На пути морального прогресса глыба Толстой оказался из-за своей попытки освежить евангельское учение: трогающую, но заведомо ошибочную моральную доктрину, противоречащую природе человеков и никогда толком не реализовывавшуюся, кроме как отдельными одержимыми подвижниками, страдавшими мазохистской наклонностью. Лучше бы Лев Толстой лёг глыбой на пути морального регресса, но это у него тоже не получилось.

Толстого, как и Христа, можно уважать за благие намерения и за нерасхождение слов с делом, но надобен ведь и результат. Для сколько-нибудь думающих честных людей ни тот, ни другой не оказался убедительным. Для нечестных людей — тем более. Иисус Христос, правда, номинально породил традицию охмурения и самоохмурения, а Лев Толстой не породил. Отчасти по той причине, что недостаточно отличился принципами от Христа, отчасти потому, что сначала проиграл в конкуренции со свежим и напористым марксизмом, а потом утратил большую часть своей популярности и перестал быть великим авторитетом в вопросах морали. Как пророк, как реформатор вероучения Лев Толстой не воспринимается, хотя он великолепно изложил своё credo. У Мартина Лютера получилось модифицировать веру, у Льва Толстого — нет. Если рассказывать о Толстом в жанре сравнительного жизнеописания, то параллель должна быть, наверное, именно с Лютером. Оба — страстные христиане. Оба считали обманом таинства церкви, оба — многодетные писатели и т. д. В нравственном отношении Толстой выше Лютера — и именно потому, что, в отличие от того, не встроился со своим учением в эпоху — и не очень стремился встроиться.

Как автор учения, Лев Толстой потерпел поражение, но потерпел его величественно. Выдающимся моральным авторитетом он какое-то время, тем не менее, был, в подсознании современников заякорился, благодатное влияние на эпоху оказывал. Без него всё сложилось бы, наверное, ещё хуже: с ещё большим количеством крови, несправедливости и дегенератства. Для романовых, лениных, луначарских, котовских, деникиных таки имело сдерживающее значение то, что глыба Толстой далеко не всё одобрил бы в их деятельности.

В начале XX века он не был «одним из»: он был САМЫМ.

* * *

Из интернета (regenta.livejournal.com, 11.05.2021):

«Лев Николаевич Толстой был знатным троллем. Как только его, в очень взрослом возрасте, вдруг поразила изумительная по своей новизне мысль о том, что ему, лично ему (на остальных наплевать) предстоит умереть, у него чрезвычайно испортился характер. Он стал кислым и брюзгливым и скуки ради принялся создавать новую религию, и это стало модным. Со временем каждый приказчик стал заниматься созданием религии, в которой был Бог, но не было Христа. Или был Христос, но не было Бога. Или был и Бог, и Христос, но был ещё и Будда. Или был и Бог, и Христос, и Будда, но были ещё и вакханки.

В таком кислом настроении Толстой и стал глядеть на мир и его проявления с, так сказать, искусственно-детским, деланно-детским взглядом. Там, где другие восхищались драматическим и вокальным мастерством уже немолодой, да, певицы, этот ехидный старикашка зудел: „Кем вы восхищаетесь — толстой тёткой, изображающей из себя Джульетту?“ Люди не переставали восхищаться, но настроение было испорчено. Можно было бы резонно возразить, что основа искусства — условность, но возражать графу было неприлично. „Кто я такой? — думал, наверное, бедный телеграфист, искренне обожавший театр, в ущерб своему рациону. — Я всего лишь телеграфист, а он целый граф“.

Но прав был телеграфист.

Кроме того, граф Толстой пошёл в атаку на Церковь. Не на духовенство, не на клерикализм, что было бы логично, а на Церковь. Почему? — Потому что Церковь ему не помогла. Не произвела, так сказать, эффекта. Он даже сделал над собой эксперимент: в течение определённого времени молился, постился и вообще жил по уставу. Но его не торкнуло. Никаких духовных восторгов он не испытал. Что из этого следует? — Правильно, что христианская Церковь — ложь. Две тысячи лет люди, поколения людей жили во лжи, и только граф Толстой, наконец, во всём разобрался и понял, что никакого причастия нет, а под видом причастия люди едят разбавленную в вине булку. (Теперь этим изумительным открытием делится со своими адептами Александр Невзоров, и адепты аплодируют его „смелости“, этому вольтерьянству вторичной переработки.)

При этом Лев Толстой был неплохим бытописателем. Или, вернее, был бы, если бы остановился на том малом жанре повести, который так ему удавался. Кто бросит камень в „Детство“, в „Казаков“ или даже в переполненную морализаторством „Крейцерову сонату“? Однако у нас принято, почему-то, стремиться к гигантомании. В итоге появилась „Анна Каренина“ — эта раздувшаяся от водянки „Мадам Бовари“ — или „Война и мир“, которая, как бегемот, завораживает только масштабом, но из которой вспоминают, вполне справедливо, только дуб в Отрадном и небо над Аустерлицем. Бал Наташи Ростовой давно стал китчем и переместился на обложки спичечных коробок.

Так что истинный талант Толстого — это талант тролля. Вот умел же старик приковывать внимание общественности к своим мыслям и идейкам, вполне тривиальным, и своей жизни кипучего бездельника! „Граф Толстой вышел на покос“ — Блямс! Залито в сториз. „Граф Толстой беседует с крестьянскими детишками“ — Вся Россия в восхищении.