Лето в холодном городе - [5]

В глубоком детстве два компонента совершенного счастья, кажется, иногда совпадали. Когда еще не знал, что люди умирают, и когда родители были всеведущими, так что рядом с ними все как происходит — так и надо. Непонятно, как сохранились эти осколки воспоминаний в стареющем мозгу. Ведь не вспоминались же они многие взрослые годы, но потом однажды проявились ясно, и с тех пор не тускнеют. В одном таком осколке — мигающая зеленая гирлянда на зеленой же елке, и радость от такого сочетания, в другом — ножка строит плотины из хрупкой зернистой икры тающего снега, а папа с мамой стоят неподалеку; еще в одном, самом ярком, потому, наверное, что летнем — вслед за отцом, пролезает через щель в заборе и бежит по высокотравному лугу, усеянному цветами зверобоя. В летнем воспоминании все залито солнцем; свет густо струится сквозь щели между заборными досками в изумрудную тень сада, выжигает луг почти до бесцветности, делает фигурку отца впереди плоской чернотой, провалом в никуда, искусно вырезанным на тонкой ткани действительности. Энергия солнечного света из той картинки прорывается сквозь время и подпитывает существование в дряхлеющем теле.

Третий компонент совершенного счастья — свобода от распада — не был и не будет доступен никогда! Но способ имитировать его найден, и до конца зимы все останется почти как в волшебном мире. Человеческие тела распадаются с каждым днем, а те, что еще растут и не начали распадаться, сообщают миру об отложенной в них, ждущей своего часа личинке распада тем, что постоянно выделяют грязь. Распад — в первую очередь грязь. Кто живет грязнее, тот быстрее распадается. Наркоманы, алкоголики, проститутки, бомжи, преступники — все они омерзительны, когда живы. Но когда мертвы, заморожены, украшены рассыпчатым снегом и хорошенько упрятаны от глаз людей, этих трупоедов, стремящихся потрогать, рассмотреть, утащить в свои гнусные норы и распотрошить, — одним словом, когда защищены от распада, они прекрасны. Жаль только, что сам холод неизбежно распадется, и когда стает снег, драгоценные камни их тел в считанные дни превратятся в черную распухшую мерзость. Ее будут выедать черви, жуки, сороконожки, клевать вороны, глодать бездомные псы, потом их найдут мерзейшие из трупоедов и на трупозозках повезут в труположки, чтобы ковыряться в том, чем побрезговал последний стервятник. Нет, не выдержать даже мысли об этом! Когда холод начнет отступать, придется сообщить, где они лежат. Можно сделать это анонимным письмо. И тогда гнусный распад состоится хотя бы не на виду у солнца.

Дошел по дорожке уже до самого входа в лесопарк, и здесь две подвыпившие женщины, шедшие навстречу, спросили: "Мужчина, а вы что, идете туда один?" и добавили: "Вам что, не страшно, там же маньяк орудует, во всех газетах пишут" — они засмеялись и пошли дальше.

Замер, похолодев от испуга. Как теперь гулять там, если там маньяк? Рвущее душу противоречие: гулять полезно для здоровья, но повышает вероятность быть убитым. И вдобавок к ужасу — стыд. Зачем вместо консервного, взял обычный нож, хотя даже не был уверен, что сможет открыть им банку и подкрепиться в долгой прогулке! Зачем хорохорился, что убил бы трех субботних пьяниц, зачем рассуждал о трупах? Зачем воображал себя маньяком-убийцей?

Потекли слезы. Просто жалкий, одинокий старик, до судорог перепуганный грядущей смертью, вот и все, вот и все. А другие живут на полную, не боятся, не думают, не загораживаются ширмочками, вроде сегодняшней мысленной игры.

3. Яблони

Небо синее-синее, и если выбрать удачное место и запрокинуть голову до предела, до боли в шее, и смотреть прямо, то будет видна только синь, и получится на мгновение поверить, что сейчас лето, а не самый морозный месяц зимы.

Идет вдоль шоссе и не слышит из-за машин, как шуршит соль под ногами, только чувствует шершавую вибрацию. Когда наконец доходит до калитки в высоком заборе и пересекает границу серого машинного снега и снега чистого, начинает слышать скрип: от главной аллеи парка далеко, и снег не утоптан в беззвучную корку.

Губы плотно сжаты, и нижнюю скрывает шарф. Рот разомкнуть страшно: кажется, тогда поднимется вихрь, и внутрь втянет все кубокилометры ледяной прозрачности. Дышит через нос и чувствует влагу по ободкам ноздрей, так что старается не выдыхать слишком сильно, чтобы жидкость не сорвало и не разнесло по губам.

В этой части парка — поле, еще не засаженное деревьями, и местность поднимается, так что если не вертеть головой, не будут бросаться в глаза желтый одноэтажный домик музея с краю, и тогда могло бы вообразиться, что здесь бескрайняя пустошь. Но гул машин за спиной напоминает о правде: это маленький парк не так уж далеко от центра, раскинувшийся на холмах по высокому берегу реки.

Приехал сюда с намерением; на метро с дальней окраины; чтобы, поднявшись еще немного выше, увидеть ряды яблонь на ровной километровой площадке. За ними начинаются овраги и спуск к реке; там асфальтовая, а затем из красного мелкого графия набережная, где гуляют сотни пар, держась за руки, и некоторые пришли в слишком тонких перчатках, так что руки их стынут, но вначале, еще не спрятав руки в карманы, они чувствуют тепло друг друга сквозь ткань. На той стороне реки огромный пустырь с широким и мелким песчаным карьером, где летом гоняют на кроссовых мотоциклах, а зимой увидишь иногда собаку или ворона. Не хотелось бы оказаться там ночью, да и здесь, на узкой тропке среди нетронутого снега, будет не по себе. А вот у метро, где еще часа два после того, как стемнеет, сохраняется мощный теплый поток людей, не одиноко и не страшно, а даже весело, даже как будто празднуешь вместе с ними общую победу над ночью.