Лето в холодном городе - [2]

Окоченевшей ладонью достает пачку, выуживает зубами сигарету, пытается попасть по кремню зажигалки подушечкой большого пальца сквозь неуклюжую перчатку. Не получается. Сдернув перчатку, напрягает всю волю, чтобы заставить одеревеневший палец сделать одно точное движение. Закуривает, натягивает перчатку и вставляет руки в карманы. Сдвигает фильтр к краю рта, чтобы дым не ел глаза, поднимает плечи к шее, идет. Шаги получаются напряженные, резкие и короткие, чтобы не поскользнуться на текучем пылевидном снегу, скрывающем отполированный лед. Шершавый дым врывается обильной целебной струей, орошает жаждущие альвеолы. Через нос вылетает молочная струя, и хочется думать, что вся она дым, дым, который тело производит само, без посторонних воздействий, а роль сигареты символьная, не вещественная. Стеклянная неподвижность тотчас разрывает струю на клочки, терзает их, швыряет из стороны в сторону, обгрызает хищно с краев к центру, не оставляет от них ничего.

Поскрипывание снега, короткий лай сонной собаки у ворот, тут же узнавшей своего и смолкшей, жалобные потуги стартера и затем победный рык ожившего мотора где-то в дальнем ряду, звонкие металлические удары бог знает чего обо что вдали, за гаражами, домами, дорогами, щелчки умирающей газовой лампы в фонаре над головой, поскрипывание снега.

Сигарета кончилась, окурок выскальзывает и падает на ровный старый сугроб, гаснет с шипением, не слышным человеку; обуглившийся край бумажки намокает и тут же леденеет. На гладком снегу остается грязно-серая рябинка.

Пустырь, отделяющий жилой квартал от гаражей, сейчас по-настоящему пуст. Снеговой саван скрыл неровности, кустики чертополоха, молодые побеги ивы. Бездомные псы попрятались, птицы не летают, тощие жерди-подростки не сидят на покрышках с большими пивными банками в маленьких ладонях. Покрышки тоже сожрал снег.

Туша многоэтажного дома, домов, города наползает. Столбики вытянутых окошек, светящихся холодно, зеленоватым или синеватым — это лестничные пролеты. Свет желтый, самую малость сгущенный — это окна квартир, завешенные простым тюлем. Густой апельсиновый цвет — где к тюлю добавлены не слишком плотные шторы самого кремовые шторы, пурпурный — когда в квартире красные обои или когда под потолком не современная куцая люстрочка из хозяйственного гипермаркета, а советский картонный красный абажур, вечно в пыли, к которому летом еще подвешивают сладко пахнущие горчичного цвета липкие ленты-ловушки для мух. В некоторых окнах, одно на сотню, свечение необычное, фиолетовое или ядовито-зеленое. Глядя на них, воображается, что там порталы в иные миры; драконье логово, набитое самоцветами, или ведьмовская хижина, где над очагом варится зелье бессмертия.

А что если где-то в городе есть такой волшебный дом, который действительно портал в тысячу миров? Каждый продавец в налипших у его подошвы магазинах — не просто женщина с отупевшим взглядом и вбитой в руки памятью о расположении марок сигарет под прилавком, а человек, продающий что-то уникальное, что добывает сам, уходя на многие месяцы в опасные странствия сквозь личный портал в личный иной мир... расположенный на кухне приватизированной квартиры, между холодильником и стиральной машиной.

Вот и крыльцо подъезда. Отсюда, из пятна света, страшно смотреть на черноту пустыря и тусклые огоньки гаражей: не верится, что был там, в этой пограничной зоне между очеловеченным пространством и враждебными ледяными пустошами. Счастье, что вернулся оттуда — не примерз ногами к земле и не оброс снежными глыбами, став очередным в шеренге чудовищных слепышей. Газовая лампа на козырьке подъезда трещит непрерывно, гудит и мигает, должна вот-вот издохнуть. Испуганно вздрогнул бы и заспешил внутрь, если бы она погасла, а поднося круглый магнитный ключ к домофону, подумал бы: вдруг не сработает. И если не сработает, по спине побегут мурашки: слепыши ожили и ползут за последним человеком в обезлюдевшем мире, ползут по-черепашьи, но неумолимо. Убегая от них, человек будет неизбежно останавливаться, а слепыши не едят и не спят, они только ползут. И не дай бог поскользнуться и сломать ногу, тогда фора будет потеряна; еще хуже если нога застрянет в каком-нибудь заборе, никак не вытащить ее, а они уже совсем рядом, вот-вот прикоснутся к мечущейся плоти.

Кашель вновь ворвался, почуяв, что за ним забыли присматривать. Нужно идти домой, нечего тут стоять у подъезда и мерзнуть. И курить здесь не надо, все равно от курения на таком холоде никакого удовольствия.

Уже поднял руку, достать из нагрудного кармана ключи, когда взгляд упал на алюминиевые перила. Медно-зеленоватого отлива, матовые, рифленые, заманчиво съедобные. Вдруг вспомнил, как в глубоком детстве, тоже зимой в темноте, на этом самом крыльце, тогда не облупленном и не разрисованном, родители почему-то медлили заходить внутрь, а вафельность и хрустящесть перил с каждой секундой становились очевиднее; тончайшая ледяная корка на них с вкраплениями снежинок — сладкая-сладкая. Выбрав момент, когда родители не смотрели, бросился к перилам и лизнул их, предвкушая наслаждение. Не помнит, что было сразу после этого. Следующая картинка в памяти — окровавленный рот в запотевающем зеркале, струя воды из крана, клубы пара от нее, розовый водоворот вокруг слива и красные слизняки, сползающие по наклонным стенкам раковины, втягивающие тонкую кровяную пленку в свои узкие тела, чтобы удлинять головки, налитые, распухшие непрозрачные. Слизняки все тянулись к воде, а вода отрезала им головы.