Лети, майский жук! - [34]

Я пробежала лужайку, перепрыгнула через ручей и рванула к саду Архангела. Пролезла сквозь кусты, через поваленный забор в том месте, где раньше Ангел прогуливалась со своей коляской, проползла под телегой Кона. В кухне с тыльной стороны было маленькое окошко. Можно осторожно заглянуть в него. Я очень боялась за Кона. Боялась увидеть его мертвым.

Я поднялась с земли и испугалась. Не со стороны окна, а сзади меня раздался голос Кона:

— Фрау, фрау, тс-сс, это ты?

Оказывается, Кон в серых подштанниках, с гусиной кожей на груди, прятался в повозке.

— Я вылез через окно, когда этот идиот вышиб дверь.

Я вскарабкалась на повозку.

— Тебе холодно?

— Махт никс, фрау, махт никс! — Кон улыбнулся. — Ничего не вижу! Только смутные пятна.

На Коне не было очков.

— Очки остались на кровати, — объяснил он.

С другой стороны павильона слышался голос майора. Он все еще пытался выманить старшину.

— Старшина будет стрелять? — спросила я Кона.

— Кто его знает! — покачал головой Кон.

Суповой котел Очки Грубость Мой план Вранье про больное горло и живот Незнакомые развалины

Старшина не стрелял. Ивану надоела осторожная тактика майора, и он сделал предупредительный выстрел в воздух, потом перепрыгнул через грядку с крокусами, заглянул в разбитую дверь и засмеялся. Затем помахал остальным, чтобы все успокоились.

Я слезла с повозки и заглянула в заднее окно. Действительно, было над чем смеяться! Старшина лежал на каменном в бело-красную клетку полу. Он спал под слоем макарон, кусочков моркови, капусты и фасоли. Его форма была мокрой и жирной. Возле спящего старшины лежал поверженный суповой котел, а на его животе покоился деревянный суповой половник.

Иван, осторожно ступая по блестящему от жира полу, поднял пистолет, смахнул с него фасоль с макаронами и сунул в карман. Потом, не долго думая, пнул спящего. Его сапог угодил тому под ребра. Старшина застонал, открыл глаза, посмотрел, ничего не понимая, затем стер с глаз и щек остатки супа. Наконец поднялся, но опять повалился и попытался заснуть. В кухню зашел адъютант, схватил старшину за руки, а Иван — за ноги. Так они вытащили пьяницу из кухни. Я видела, как его голова проплыла над полом, котлом, над порогом, стукнувшись об него.

Иван смеялся. Адъютант тоже. Они все еще тащили старшину. Голова его волочилась по земле. Песок, пыль, даже мелкие камешки оседали на жирном лице, смешиваясь с кровью. Старшину тащили в комендатуру — под арест.

— Жаль, — сказала я Кону, — что ты этого не видел!

— Нечего там смотреть! — ответил мне Кон.

Я попыталась ему описать старшину под остатками супа. Кон покачал головой.

— В супе не было столько овощей, сколько их было, по твоим рассказам, на Сергее.

Сергеем звали старшину.

— Может, ты ему сочувствуешь? Может, тебе его жаль?

Кон не знал, жалко ли ему старшину. Он попросил меня найти его очки. Я принялась их искать.

В постели очков не было. Они оказались под столом. Но что это были за очки! Дужки погнуты, одно стекло разбито: в нем было три трещины и посредине дырка. Вероятно, на них кто-то наступил.

Кон не сказал своего обычного «махт никс, фрау». Он попытался выпрямить дужки. Но очки сломались посредине. Кон чуть не заплакал.

— Махт никс, махт никс, — утешала его я.

— Очень даже скверно! — Кон был вне себя. — Стекло разбито! Дужка сломана!

Куском лейкопластыря он прилепил остатки очков к щеке. Некоторое время они держались. До обеда, вздыхая и ругаясь, прикрывая глаз рукой, Кон метался по кухне.

— Убери руку! — посоветовала я. — Глаз ведь не болит!

— Что значит не болит? Не болит! С открытым глазом я ничего не вижу. И другим глазом тоже!

Адъютант попытался успокоить Кона, научить его смотреть одним глазом. Кон чуть ли не час упражнялся, но ничего у него не вышло. Он потерял всякое соображение. Взял у Людмилы еще кусок лейкопластыря, залепил им глаз под выбитым стеклом. В таком виде мне он очень понравился. А Ангел, увидев заклеенного Кона, содрогнулась.

После обеда я хотела поговорить с Коном, но мне не удалось. Кон избегал меня. Раз десять я его спросила: «Кон, тебе нужны новые очки?» Но он лишь бурчал что-то себе под нос. Потом Кон постирал свои носки и рубашку. Я совсем растерялась. Он ни разу еще не стирал носков и рубашек. Я показывала всем мокрое белье на веревке у кухни, но никто им не интересовался. Они не понимали, что это удивительно непохоже на Кона.

Вечером я застала Кона на кухне. Он чистил щеткой свой мундир. Я уселась возле него.

— Как дела, фрау? — спросил Кон, но не сказал мне, зачем стирал носки и чистил мундир.

Злая, как собака, я отправилась спать. Ругалась почем зря!

— Плевать мне на друга, который сошел с ума из-за разбитых очков!

Папа успокаивал меня.

— Что из того, — добавила мама, — что он выстирал носки?

— Плевать мне на все!

— Конечно, конечно, она на всех плюет! — усмехнулась сестра.

Я швырнула в нее «Пасхальную книгу». Она заявила, что я сломала ей нос.

— Задницу я тебе сломала!

Мама рассердилась и давай ругаться, кричала, чтобы я сейчас же прекратила грубить и забыла все скверные слова, потому что я не лучше, чем пьяный кучер.

— Все говорят «задница» и «говно»! — гаркнула я.