Я — Эвальд Миттермайер, В начале этой истории мне было тринадцать лет и одна неделя, а в конце — тринадцать и семь недель. То, что я здесь описал, по выражению учителя немецкого языка (если только я его правильно понял), — «рассказ о пережитом»: ведь я это и вправду пережил. Попытаюсь быть кратким. Удастся ли мне это — не знаю. Шесть недель, о которых я хочу рассказать, были бурными и для меня, и для всей нашей семьи. А рассказывать о бурных событиях я не умею. Дома у нас раньше ничего подобного не бывало. (Когда в школе нам задавали сочинение о воскресном дне, приходилось что-нибудь придумывать. Воскресенья в нашей семье не тянули на сто́ящее сочинение.) Мама говорила — это оттого, что у нас гармоничная семья. Сестра утверждала — ничего подобного, никакой гармонии нет и в помине. Дома — смертельная скука. Кто из них прав — неважно. Я привык к монотонности. Описывать необычные события мне трудно. Ну вот, только я об этом подумал, как вспомнил, что вся эта история началась не спустя неделю после моего тринадцатилетия, а значительно раньше, чуть ли не на пять недель.
Было это в пятницу на большой перемене. Я сидел в классе за своим столом и грыз яблоко. Оно мне не нравилось — вялое и коричневое внутри. Тут, возвращаясь из туалета, вошел Герберт Пивонка с известием: «Эльси, твоя мать разговаривает в коридоре с учителем английского».
Должен пояснить: некоторые в классе называют меня Эльси и находят это уморительным. Кто-то из них подглядел в свидетельстве о рождении все мои имена: Эвальд, Леонгард, Стефан, Исидор. А Вольфганг Эмбергер сложил из начальных букв — «Элси».
Почему у меня четыре имени? Мама хотела назвать меня Эвальдом (так звали ее брата), бабуля — Леонгардом (почему — не знаю), отец и бабушка — Стефаном, Кошмарное «Исидор» привалило от двоюродного дедушки. Чтобы порадовать старика, оправдывались родители. Дед Исидор очень богат и может нам что-нибудь завещать, если мы его будем радовать. (Все мои двоюродные братья вторым, третьим или четвертым именем имеют это прелестное имя «Исидор», так что все равно шансов на наследство у меня мало.)
— Чего это надо англичанину от твоей матери? — спросил Герберт Пивонка.
Тоже мне сказанул! Ему ничего не надо от моей матери. Скорее, мать чего-то от него хочет. Ну конечно же, четверки в табеле! До конца года оставался месяц, мои оценки были более или менее твердыми; пятерки и четверки. Только по английскому, судя по письменным работам, где-то между «хорошо» и «удовлетворительно». А так как мои устные ответы, прямо скажем, не блещут, скорее всего, мне светит «удовлетворительно».
Всё ясно! Мать пришла к учителю, чтобы договориться о четверке. Тогда мой табель не будет испорчен. Мне-то она, конечно, ничего не сказала. Но я знаю женщин! Герберту Пивонке я об этом, разумеется, ни звука. И никому в классе. Смехота, да и только! Ведь у нас по крайней мере пятеро дрожат в предчувствии экзамена по английскому, а двоим уже сейчас грозят двойки.
Я наврал Герберту, что не имею ни малейшего представления о заботах учителя и матери. Может, он ее предупреждает о моей тройке. Я ведь на четверку не тяну, это и ежу понятно!
Что оставалось делать? Я не хочу «подарков» от учителей. Ребята бы это сразу почуяли и считали бы меня подлизой. А уж быть подлизой — последнее дело!
Мои опасения подтвердились. Мать и вправду клянчила четверку. А теперь, ничего не добившись, была удручена. «Не понимаю, — жаловалась она, — он всегда был таким рассудительным! Наверное, у него сегодня тяжелый день».
Ха-ха! Тяжелый день! Просто озлился, что мать поймала его на перемене. Он вообще не выносит, когда родители отрывают его от полдника. И часто говорит нам об этом. «Неслыханная назойливость! Мешать во время честно заработанного отдыха! Интересно, для чего у меня приемные часы? Пожалуйста, предупредите своих родителей!»
Я, конечно, предупреждал маму. Но она вообразить себе не в состоянии, что для учителя полдник может быть важнее моего табеля.
…Я уселся обедать. Когда нет папы и сестры, мы с мамой обедаем на кухне. Ели спагетти с соусом. Только я отправил в рот свернутый комок макарон, как мама сказала: «Он считает, тебя нужно отправить в Англию». Макароны так и застряли у меня в глотке. Разделавшись с ними, я буркнул: «Кто считает?» (Ну конечно, я понимал: мама говорит об учителе английского, но меня злит ее манера. Прошел час, как мы кончили говорить о походе в школу и перешли к другим вещам. А она уверена, что я должен угадывать ее мысли и знать, кто такой «он»!)
— Конечно же, учитель английского! Кто еще! — покачала головой мама. — Из-за твоего произношения. Тройка у тебя потому, что ты слаб в устной речи. И никогда не поднимаешь руку, — голос ее был непривычно укоризненный.
Я отодвинул тарелку. Есть расхотелось.
Мама взяла сумку и вынула бледно-зеленый листочек бумаги.
— Колледж в Оксфорде. С 15 июля по 15 августа, — пробормотала она.
Содержание этой бумажки было мне знакомо: точно такая же лежала у меня в портфеле. Нам их раздавали в школе.
— Осталось два места. Вечером поговорю с папой, — мама положила бумажонку в буфет. Собрала посуду и сунула ее в моечную машину.
