Лестница - [74]

— Нет! Ни в коем случае! Милая моя! Любимая! Я и сам… но… мало ли что, а у тебя жизнь… все впереди… если дождешься… если не разлюбишь… я стану твоим мужем — и все у нас будет. Все-все-все! Любимая! Любимая!.. Господи! Как я тебя люблю!

Бывший следователь позвонил поздним вечером, когда Тепляков уже лежал в постели, потеряв всякую надежду.

Едва Тепляков переступил порог районного суда и двинулся по длинному коридору, уже наполненному разными людьми, в поисках зала судебных заседаний № 3, как к нему подошла женщина лет тридцати, невысокого росточка, плотная, чернявая, с широкими бедрами, с черной сумкой через плечо.

— Вы — Тепляков? — спросила она, опалив Теплякова взглядом черных выпуклых глаз.

— Да, — ответил он в замешательстве, догадавшись, что это и есть адвокат, обещанный Шарновым: своего адвоката он представлял не таким.

— Моя фамилия Буроева, — напористо продолжала женщина. — Зовут Региной Арменаковной. Я адвокат. Мне звонил Шарнов, — добавила она, встретив недоверчивый и настороженный взгляд Теплякова.

— Да-да, я знаю. Здравствуйте.

— Здравствуйте, — откликнулась Буроева на приветствие, и вышло у нее это как бы между прочим. И продолжила в той же тональности: — Я договорилась с судьей, чтобы она перенесла предварительное слушание с десяти на двенадцать часов. Мне надо поговорить с вами и выяснить ряд обстоятельств, чтобы квалифицированно защищать ваши позиции. Пойдемте, здесь есть комната для совещаний, — и Буроева, развернувшись, направилась в дальний конец коридора, тяжело топая короткими и толстыми ногами, обутыми в зимние сапоги.

Тепляков шел за нею, смотрел ей в спину, видел, как подрагивают при ходьбе ее ягодицы и плещутся на затылке пряди черных жестких волос. Ему все не нравилось в этой женщине: и то, что она не русская, и то, что посмотрела на него как-то не так — осуждающе, что ли? Не понравился ему ее голос: отрывистый, изрекающий заученные фразы на одной тональности. И вся она — какая-то каменная, бездушная. Но выбора не было, оставалось лишь следовать за ней и надеяться, что Шарнов знал, кого предложил ему в адвокаты.

В маленькой комнатушке, оклеенной блеклыми обоями, кроме стола, четырех стульев и тумбочки с пишущей машинкой на ней, ничего больше не было. Они сели за стол напротив друг друга. Буроева достала из сумки зеленую папку, развязала шнурки, отделила из пачки писчей бумаги несколько листов, сняла колпачок с шариковой ручки и посмотрела на Теплякова.

— Расскажите, Юрий Николаевич, о себе. Только коротко.

— Вы имеете в виду биографию? — переспросил он, хотя и так было ясно, что именно он должен рассказать.

— Да. Биографию. Только коротко, — напомнила она.

Тепляков наморщил лоб, потер его пальцами и начал рассказывать: родился, учился, служил, демобилизовался, закончил курсы, начал работать, покушение, ранение, госпиталь, Укутский, лестничная площадка.

Буроева записывала длинной, почти беспрерывной волнистой линией. Она ни разу не переспросила его, не уточнила детали. Закончив писать, подняла голову, опалила его черным огнем своих глаз, задала первый вопрос:

— Вы вскользь упомянули о нетрадиционной сексуальной ориентации Укутского. В чем это выражалось по отношению к вам?

— Я никогда не сталкивался с подобными людьми. Поэтому некоторые… — Тепляков запнулся, не зная, как сказать об этом сидящей напротив женщине, затем продолжил: — некоторые его жесты воспринимал как выходку пьяного человека. А он почти все время был, если не пьяным, то выпившим. Только когда мне сказали, что он гомосексуалист, только тогда я посмотрел на его поведение с этой стороны. А главное, что вызывало его раздражение, как я теперь понимаю, так это мое равнодушие к его намекам. А напрямую он требовал покорности и полного подчинения его желаниям. Так, по крайней мере, я оцениваю это теперь.

— Не много, — качнула головой Буроева. — Это вряд ли может служить доказательством его домогательств по отношению к вам.

— Возможно. Но какое это имеет значение? — начал потихоньку заводиться Тепляков, понимая в то же время, что женщина права. И сам он не был уверен, что Укутский имел на него определенные виды, и Коврова вскользь намекнула при их последнем свидании, что подбирала Укутскому телохранителя как бы не по его вкусу. Не исключено, что это и являлось причиной его почти постоянного раздражения. Но этот намек к делу не пришьешь. Тем более что Коврова, если даже привлекут ее в качестве свидетеля, навряд ли захочет предстать перед судом в качестве жены человека, который, лежа с нею в одной постели, не испытывает к ней ни малейшего влечения.

— Значение имеет буквально все, Юрий Николаевич, — возразила Буроева своим механическим тоном.

— Я понимаю. Но суть, как ни крути, заключается в том, что он хотел силой оказать на меня давление. При этом я старался не давать ему поводов для конфликта. Меня так учили на курсах телохранителей. А в какую сторону он хотел меня склонить, какая разница? Вы не представляете себе, какой силищей обладал этот человек. И что же, мне стоять и ждать, когда он меня задавит? Или, как он постоянно грозился, размажет по стенке? Наконец, я его с лестницы не толкал. Я просто хотел освободиться из его медвежьих объятий. А когда он оступился, мне оставалось так изловчиться, чтобы не оказаться под ним. Вот, собственно говоря, и вся история, — закончил Тепляков.