Лестница - [76]
Проскрежетал ключ, лязгнул засов.
Тепляков, почти уткнувшись лбом в стену, покрашенную салатовой краской, рассматривал бугорки и царапины, в некоторых местах складывающиеся то в человеческий профиль, то в какую-нибудь зверушку.
— Заходи, — велел сопровождающий, отступив в сторону.
Тепляков перешагнул порог, огляделся.
Камера, к его изумлению, оказалась четырехместной — судя по количеству коек. На двух из них сидели двое. А он-то ожидал нечто такое, что показывают по телику: тесная камера, битком набитая арестантами, многоярусные нары, бандиты, с ног до головы покрытые татуировками.
У самой двери сидел щуплый мужичок лет пятидесяти в черной казенной спецодежде с белым номером над карманом. Он сидел согнувшись, засунув руки по локоть между колен, точно искал на полу потерянную монетку. Подстриженный наголо и вымазанный зеленкой, но давно не бритый, с синяком под глазом, он походил на бомжа, пойманного на попытке стащить из магазина бутылку водки.
«Алкаш», — с пренебрежением подумал о мужичке Тепляков, переводя взгляд на другого, тоже сидящего на койке, стоящей у окна.
Этот выглядел лет на тридцать пять. Плотный, с коротко остриженной головой, с несколько выпяченной нижней губой, словно ее хозяин собрался что-то сказать, но не сказал, забыв закрыть рот, он производил странное впечатление своим дорогим костюмом, белой рубахой и черной бабочкой под гладко выбритым подбородком. Руки его с длинными пальцами беспрестанно шевелились, вращая бумажный пакетик, который то исчезал непонятно куда, то появлялся между пальцами.
«Официант», — определил Тепляков.
— Здравствуйте, — произнес он, оглядевшись, на что было потрачено не более двух секунд.
— И тебе не хворать, — тут же откликнулся тот, что у окна, бесцеремонно разглядывая Теплякова. И с усмешкой: — Ну чего встал? Заходи. Гостем будешь. Две койки свободны — выбирай любую.
Мужичок, повернув голову, снизу вверх по-птичьи равнодушно глянул на новенького и снова уткнулся в колени, не произнеся ни слова.
Тепляков выбрал койку у окна. Бросил на синее байковое одеяло свой пакет. Сел. Поерзал: матрас оказался плотным, еще не продавленным, слегка пружинил.
— Что, первый раз на нарах? — спросил «официант».
— Разве это нары?
— Предвариловка, — презрительно хмыкнул «официант». — Недавно построили по европейским стандартам. Нары еще впереди. Если, конечно, адвокаты тебя не выцарапают из лап обвинения. — Спросил: — Звать-то как?
— Юрий, — ответил Тепляков, решив не проявлять никакой инициативы в разговоре, вспомнив наставления бывшего следователя Шарнова, что в предвариловке ему могут «подсунуть своего человечка».
— А меня Эдуардом зовут, — словоохотливо продолжил сосед, продолжая вертеть между пальцами бумажный пакетик. — Можно просто Эдиком. Фамилия — Стручков, кликуха — Циркач. А вот этого дядю (кивок в сторону согнутой фигуры мужичка) кличут Сморчком. Сел по мокрому делу: бабу не поделили. Что касается моего рэномэ — ха-ха! — то оно связано с шулерством. Хотя и официантом пришлось повкалывать, и маркером на бильярде, и массажистом, и много кем еще. Как, шары гонять доводилось? — спросил он, откидываясь к стене и с презрительным любопытством разглядывая Теплякова.
— Доводилось.
— И как?
— Так себе, — пожал Тепляков плечами, стаскивая с себя свитер. Затем снял штаны и, все аккуратно сложив, положил на тумбочку.
— А в картишки? — спросил Эдик, с каждой Тепляковым снятой одежкой, дергая с восхищением головой.
— Разве что в «дурака» — ответил Тепляков, натягивая на себя спортивный костюм.
— Не густо, — посочувствовал Эдик. — Жаль, картишек нет, а то бы перекинулись.
— С меня хватит и того, что умею.
— А за что сидишь?
— За убийство.
— И кого же ты ухайдакал?
— Кошку.
— Ха-ха-ха-ха! — зашелся Эдик раскованным смехом, точно они разговаривали не в камере, а где-нибудь на свободе. Отсмеявшись и вытерев чистым, аккуратно сложенным платком глаза, оставил нижнюю губу оттопыренной, как бы снятой с предохранителя для продолжения разговора. — А ты мне нравишься, парень. Ей-богу! — добавил он с восторгом.
— Спасибо на добром слове. Хотя относительно тебя я этого сказать не могу.
— Ничего, я не гордый. При моей профессии особо ерепениться не приходится. А вот скажи, где ты такие мышцы накачал? Вылитый Шварценеггер!
— В спортзале.
— Очень доходчиво. — И уже вполне серьезно: — Это не тебя по телику несколько раз крутили?
— Я не актер и не политик. Это их крутят. А меня вертят.
— Значит, тебя. Эта кошка не Укутским, случаем, прозывается?
— А тебе какое до этого дело?
— Никакого, кроме любопытства, — ответил Эдик, выставив вперед, будто защищаясь, ладони с длинными пальцами. — Впрочем, в предвариловке, ты прав: откровенничать опасно. Не исключено, что свободная койка ждет «своего человечка». Да и «жучков» здесь, поди, понатыкано — будь здоров! Видишь камеру? — показал он кивком головы в сторону двери. — То-то и оно.
После этих слов Эдик как-то сразу потух, откинулся к стене и закрыл глаза, хотя руки его по-прежнему, не зная покоя, гоняли между пальцами бумажный пакетик.
На ужин принесли макароны по-флотски в алюминиевой миске, кусок черняшки, четыре кусочка рафинада и чай в алюминиевой же кружке.
«Начальник контрразведки «Смерш» Виктор Семенович Абакумов стоял перед Сталиным, вытянувшись и прижав к бедрам широкие рабочие руки. Трудно было понять, какое впечатление произвел на Сталина его доклад о положении в Восточной Германии, где безраздельным хозяином является маршал Жуков. Но Сталин требует от Абакумова правды и только правды, и Абакумов старается соответствовать его требованию. Это тем более легко, что Абакумов к маршалу Жукову относится без всякого к нему почтения, блеск его орденов за военные заслуги не слепят глаза генералу.
«Александр Возницын отложил в сторону кисть и устало разогнул спину. За последние годы он несколько погрузнел, когда-то густые волосы превратились в легкие белые кудельки, обрамляющие обширную лысину. Пожалуй, только руки остались прежними: широкие ладони с длинными крепкими и очень чуткими пальцами торчали из потертых рукавов вельветовой куртки и жили как бы отдельной от их хозяина жизнью, да глаза светились той же проницательностью и детским удивлением. Мастерская, завещанная ему художником Новиковым, уцелевшая в годы войны, была перепланирована и уменьшена, отдав часть площади двум комнатам для детей.
«Настенные часы пробили двенадцать раз, когда Алексей Максимович Горький закончил очередной абзац в рукописи второй части своего романа «Жизнь Клима Самгина», — теперь-то он точно знал, что это будет не просто роман, а исторический роман-эпопея…».
«Все последние дни с границы шли сообщения, одно тревожнее другого, однако командующий Белорусским особым военным округом генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов, следуя инструкциям Генштаба и наркомата обороны, всячески препятствовал любой инициативе командиров армий, корпусов и дивизий, расквартированных вблизи границы, принимать какие бы то ни было меры, направленные к приведению войск в боевую готовность. И хотя сердце щемило, и умом он понимал, что все это не к добру, более всего Павлов боялся, что любое его отступление от приказов сверху может быть расценено как провокация и желание сорвать процесс мирных отношений с Германией.
В Сталинграде третий месяц не прекращались ожесточенные бои. Защитники города под сильным нажимом противника медленно пятились к Волге. К началу ноября они занимали лишь узкую береговую линию, местами едва превышающую двести метров. Да и та была разорвана на несколько изолированных друг от друга островков…
«Молодой человек высокого роста, с весьма привлекательным, но изнеженным и даже несколько порочным лицом, стоял у ограды Летнего сада и жадно курил тонкую папироску. На нем лоснилась кожаная куртка военного покроя, зеленые — цвета лопуха — английские бриджи обтягивали ягодицы, высокие офицерские сапоги, начищенные до блеска, и фуражка с черным артиллерийским околышем, надвинутая на глаза, — все это говорило о рискованном желании выделиться из общей серой массы и готовности постоять за себя…».
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В подборке рассказов в журнале "Иностранная литература" популяризатор математики Мартин Гарднер, известный также как автор фантастических рассказов о профессоре Сляпенарском, предстает мастером короткой реалистической прозы, пронизанной тонким юмором и гуманизмом.
…Я не помню, что там были за хорошие новости. А вот плохие оказались действительно плохими. Я умирал от чего-то — от этого еще никто и никогда не умирал. Я умирал от чего-то абсолютно, фантастически нового…Совершенно обычный постмодернистский гражданин Стив (имя вымышленное) — бывший муж, несостоятельный отец и автор бессмертного лозунга «Как тебе понравилось завтра?» — может умирать от скуки. Такова реакция на информационный век. Гуру-садист Центра Внеконфессионального Восстановления и Искупления считает иначе.
Сана Валиулина родилась в Таллинне (1964), закончила МГУ, с 1989 года живет в Амстердаме. Автор книг на голландском – автобиографического романа «Крест» (2000), сборника повестей «Ниоткуда с любовью», романа «Дидар и Фарук» (2006), номинированного на литературную премию «Libris» и переведенного на немецкий, и романа «Сто лет уюта» (2009). Новый роман «Не боюсь Синей Бороды» (2015) был написан одновременно по-голландски и по-русски. Вышедший в 2016-м сборник эссе «Зимние ливни» был удостоен престижной литературной премии «Jan Hanlo Essayprijs». Роман «Не боюсь Синей Бороды» – о поколении «детей Брежнева», чье детство и взросление пришлось на эпоху застоя, – сшит из четырех пространств, четырех времен.
Hе зовут? — сказал Пан, далеко выплюнув полупрожеванный фильтр от «Лаки Страйк». — И не позовут. Сергей пригладил волосы. Этот жест ему очень не шел — он только подчеркивал глубокие залысины и начинающую уже проявляться плешь. — А и пес с ними. Масляные плошки на столе чадили, потрескивая; они с трудом разгоняли полумрак в большой зале, хотя стол был длинный, и плошек было много. Много было и прочего — еды на глянцевых кривобоких блюдах и тарелках, странных людей, громко чавкающих, давящихся, кромсающих огромными ножами цельные зажаренные туши… Их тут было не меньше полусотни — этих странных, мелкопоместных, через одного даже безземельных; и каждый мнил себя меломаном и тонким ценителем поэзии, хотя редко кто мог связно сказать два слова между стаканами.
«Суд закончился. Место под солнцем ожидаемо сдвинулось к периферии, и, шагнув из здания суда в майский вечер, Киш не мог не отметить, как выросла его тень — метра на полтора. …Они расстались год назад и с тех пор не виделись; вещи тогда же были мирно подарены друг другу, и вот внезапно его настиг этот иск — о разделе общих воспоминаний. Такого от Варвары он не ожидал…».