Лепет - [5]
Шрифт
Интервал
достаточно повторять нам
что мы герои
и мы будем самым геройским
пушечным мясом
мы полезные люди
при этом неприхотливы
самовоспроизводимы
с функцией self-maintenance
сами себя кормим, сами всему учимся
стараемся не болеть
чтобы не сгнить в больнице
если и умираем, в том никого не виним
на все воля Божья
мы не знаем, что происходит, где правда
мы знаем, что нас дурачат и те, и другие
неприятно быть дураками
самые удачливые уезжают отсюда
если ты хочешь be happy, учи английский
к сожалению, мы не можем все переехать
да и нет особого смысла
третий сорт и есть третий сорт
в любой точке планеты
бедные наши дети
ребенок готов любить
все, что видит
он убежден, что мама хорошая
и папа хороший
что все у нас хорошо
но нам приходится им объяснять,
что страна у нас нехорошая
и мы плохо живем
мы рабы
и уехать нам никуда нельзя
мы же герои
или не объяснять и отмалчиваться
потом сами начнут понимать
поначалу еще будут верить
к двадцати пяти убедятся
им будет так обидно
так больно
им придется что-то с этим делать
кто-то начнет спиваться
кто-то вовремя уедет
кто-то найдет в себе силы бороться
кто-то забьет
и каждое поколение
русских
проходит через это
этап формирования личности
инициация
ответить на вопрос
что делать с этой страной?
любить или ненавидеть?
как в ней жить?
жить ли в ней?
забыть ее?
но ты уже русский
и от этого никуда не уедешь
так или иначе
примешь ты на себя это бремя с любовью
или попытаешься отказаться
и будешь тащить его поневоле
ты русский
это значит, что жизнь будет сложной
«Мы теряем детей…»
Мы теряем детей.
Мы теряем наше святое,
наших ангелов,
наше благословение Божие.
Мы теряем их, мы не можем их защитить.
Они уходят играть в футбол, и их разрывает снарядами.
Они находят интересные штуковины,
как мы находили
железяки, покрышки…
Штуковины взрываются у них в руках,
пока они их исследуют, склонив головы,
разворачивают их чистые лица.
И мы отпускаем их играть в футбол.
Отпускаем гулять по простреливаемым окрестностям.
Потому что не отпускать нет смысла.
Этим дурам слепым все равно, где оставить воронку,
и стены не защищают.
Отпускаем и разве что просим
не поднимать железяки.
Больше мы ничего не можем.
Потому что мы само собой выросшее мяско,
природный ресурс,
который можно демонстративно убивать,
потом показывать в новостях и жалеть.
«жизнь не более чем…»
жизнь не более чем
наблюдение за сменой сезонов
я наблюдаю
собираю приметы
например, как меняются
тени деревьев в парке
зимой на белом снегу
стволы и ветвления
голубые, длинные, неподвижные
деревья — вечноживые
вечнозастывшие великаны
в снегу
в конце апреля
парк заливается светом
лиственная бахрома, сережки
купаются в солнце
тени как будто и нет
все в трепещущих зайчиках
потом тени сливаются
с каждым днем все плотнее
деревья становятся зелеными куполами
и пятна света будут двигаться под ногами
там, где ветер сдувает прядь
но проходит время
и из первых прорех
тянутся черные руки
и отражаются на золотом фоне
опавших листьев
а потом и вовсе тени исчезнут
потому что солнце исчезнет
и наступит серое вещество
поздней осени
черная мокрая ночь ноября
когда солнце взойдет
неподвижные голубые стволы
снова лягут на белую землю
и снова застынут
я живу по этим узорам
по этим приметам
я вдыхаю смесь запаха палой листвы и мороза
или цветенья и зелени
и за каждый вдох я говорю спасибо
даже один из них — бесценный подарок
а сколько их было
и сколько их будет
Привязанные ангелы
Однажды, проездом в чужом мне Питере,
я ночевала в квартире
незнакомца-художника,
уехавшего по делам.
Меня привели туда люди, его друзья.
Это были хорошие, очень хорошие
парень и девушка.
Не надо было особенной наблюдательности,
чтобы понять — и между ними
своя история.
Простая и в то же время не очень.
Я могла ошибаться, но в них
я увидела себя и свою
давно отболевшую муку,
неизгладимую радость,
пожизненную привязанность
— любовь, наверное.
Эти люди совсем не знали меня.
По доброте душевной, по просьбе знакомых,
они нашли для меня ночлег, и были со мной.
И в квартире уехавшего художника
мы всю ночь читали друг другу стихи
и стали давно знакомыми,
всегда друг у друга бывшими.
Ранним облачным утром,
когда они крепко спали,
в одной кровати, в одежде,
видя разные сны,
она — стараясь быть ближе к нему, а он отвернувшись,
я поставила на плиту чайник художника
и бродила, осматривая вещи художника.
Мне понравились его окна, и стол, и мольберты,
его хлам, сухие цветы, пузырьки и склянки,
рисунки учеников.
Я смотрела его книги.
В книгах были картины.
На картинах был свет и деревья.
Потом я выпила чаю из кружки художника,
погладила кошку художника,
прогнала ее с моей одежды,
оделась, обулась,
тронула за руку
спящего человека
и попросила закрыть за мной дверь.
Мы обнялись, проговорили дежурные фразы,
и я ушла
вниз по выщербленной стылой лестнице
наискосок через незнакомый двор.
Потом я ходила по Питеру,
влезла на смотровую площадку Исакия,
долго смотрела на город во все концы.
Погода была холодная.
Больше всего мне понравились верфи,
их вывернутые вверх локти,
как они стоят далеко.
А еще мне понравились ангелы
на крыше собора.
Я их увидела не так, как обычно,
а со спины.
Оказалось, что они привязаны
к крыше стальными тросами.
И правильно — вдруг упадут.
Вдруг улетят.
Люди все всегда делают правильно.
Хорошие умные люди.