Лепет - [6]
Шрифт
Интервал
«Нам пора заняться делом…»
Нам пора заняться делом.
Социально полезной работой.
Пойти и сделать мир лучше.
Кто развелся — жениться обратно,
завести по второму ребенку.
Но мы так перепуганы
тем, что стали уже взрослыми,
что пытаемся жизнь начать,
будто заново,
будто не было ничего.
Да, еще не поздно
переквалифицироваться
из журналиста в хирурга,
из учителя в программиста.
Да, еще можно
найти нового мужа или жену.
Еще не поздно
сказать всем:
Я не лось, я бабочка.
Достать старые тетрадки, диктофонные записи
и сколотить ништяковый роковый бэнд.
Наши первенцы наблюдают за нами
умными глазками,
все принимают как «так наверно и надо».
Пример семьи им покажет только
Свинка Пеппа.
Спасибо ей, милой, на том.
***
Пока мы сомневаемся, мечемся, страдаем от неуверенности в верности того, что мы делаем, делали, будем делать, впадаем в алкогольную зависимость, боремся с алкогольной зависимостью, не хотим бороться с алкогольной зависимостью, думаем о карьерном росте, занимаем до получки, разочаровываемся в себе, собираемся уйти в монахи, делаем что-нибудь гаденькое, срываемся друг на друге, разводимся, сходимся, женимся, убегаем из-под венца,
в детской головке зреют детские воспоминания:
узор обоев
свет ночника
странное чувство неволи
красота первозданная
всего на свете
даже асфальтовых трещин
неанализируемая, безотчетная
безоценочная красота,
которая еще даже красотой не названа,
потому что она — сама безымянная суть.
«смерть ходит близко, вокруг да около…»
смерть ходит близко, вокруг да около
всё по друзьям-знакомым
передает приветы
предлагает
выпустить мысли из черепной коробки
они разлетятся — легче гелия
некоторые в космос
другие в чужие головы
а в твоей
просто обрезали провода
просто можно сложить под землю
не страшно
не больно
никак
тихо-пусто
станешь кладбищенским воздухом
безлюдьем
криком галочьим
качающим ветку
ничьим дыханием
белым снегом
V
«По вечернюю звезду, как по воду…»
Посвящается Янке Дягилевой
По вечернюю звезду, как по воду
идет золотое облако,
светлеет в зените, колокол
гудит, коромысло качается,
закрываются глазки твои, закрываются:
«…жили-были, — слышу. — Живы мы были, жили
бездорожье в головушках разводили,
только не видели, что над покоем стоим, и под ногами —
вода без дна, глубока,
спит и не помнит берега».
Так вот где вечная твоя развернулась постеленка…
Ветром потянет в груди, но какую ни затяни,
выльется все одно — колыбеленка.
Закачаются берега.
Баю-баюшки.
Голосом расскажу тебе, но словом как рассказать?
Что иду по весне, убираю с лица прядь,
а руки — мамины.
И пугаюсь, и смеюсь.
По вечернюю звезду идет золотое облако,
по разлитому небу, да по травяным полям.
Из полей навстречу выходит холм, на холме храм,
а на храме крест, а на кресте звезда.
То не храм, а колодец, то не колокол, а вода.
Зачерпнула полную, тая, пошла на четыре стороны.
Утром облако соберет по полям ягоду —
мою голову.
Всем меня хватит поровну.
«Зиму простоявшие камыши ветром клонятся…»
Зиму простоявшие камыши ветром клонятся.
В груди, как в детстве, когда наплачешься,
сыро, сладко. По ветру волосы
просятся золотинками обозначиться
на свету, на ветру. На стеблях сухих
камышовый пух, как собачий мех.
Наберешь в карманы
— и мир притих —
слышно: бьется в секунду раз.
И ступай внимательно по земле:
речка внутри земли течет.
Тепло в карманах — о том, как вне
зрения,
за моим плечом
в поле стоит зима.
«Здравствуйте, я ваше тихо забытое детство» —…»
«Здравствуйте, я ваше тихо забытое детство» —
вдруг спотыкаясь об улицу, чувствуешь камень.
Ждет в животе, гладкий, голенький, ростом
с детское сердце, которое хочет к маме.
Виснет и говорит: «Знаете, просто
люблю я письма писать тем, кого бросило,
и признаваться в вечной любви и памяти,
падать внутри толстыми каплями осени,
лиственной горькой мякотью».
Иногда зажигается четко: «поехать в прошлое»
к кому-нибудь, с кем это прошлое было общее,
стать на пороге нечаянным и непрошеным,
запнуться, недоговорив: «Привет, ничего, что я…»
И вот она, кухня. Чайник железный, тот же.
Мерзнет с той стороны тоненькое окошко…
Беличий мех чуткого воображения
горло щекочет перышками ножей.
Помнишь, когда-то: делим сырой сумрак,
мир тонок, утро в окно, Рождество.
Часто рисую — очень этюд простой,
много на кисточки пущено беличьих шкурок.
И тем драгоценней, чем тяжелее осенние эти капли,
чем дальше лица
и чем символичней
становится новый смысл
когда-то нечаянных фраз.
Я теперь окажусь перед дверью твоей вряд ли.
Но столько раз:
…а чай остывал бы под крохотный ток часов
и я не сказала б ни слова, ну разве что:
«Видишь, как оно все» —
тем, прошлым голосом,
которого нет уже.
А ты бы сказал, что окно не заклеено
и я теперь простужусь.
Дорожу тобой, дорожу,
вспоминаю тебя бережно.
Видишь, как оно все.
Спотыкаюсь об улицу, продолжаю идти домой.
Дома выключен свет,
фотографий на стенах нет,
за окном незаметно вырос еще один дом
там, где был горизонт столько лет.
«влечет пуповина за сердце к воздуху…»
влечет пуповина за сердце к воздуху
к заоконному космосу, звездам веющим
на морозе колом чистые простыни
полотна холодные дня следующего
«как ежик и медвежонок меняли небо»
и выменяли на свое, вечное
моему нутру одно небо ведомо —
внутреннее небо человечее
купол, ресницы свечек
тросс сердечного лифта — дело тонкое