Лепет - [3]
Шрифт
Интервал
Иногда оборачивается пропастью за спиной
или в углу зрения маячит сияющей ласковой синевой.
Это среда моих зашифрованных сновидений, моя жизнь.
Иногда меня тянет, так тянет вниз.
Но у вечного океана и смерти не может быть.
Я покорно тону, но не гибну, я становлюсь водой.
В этом мире ты берег, до которого не доплыть.
Я касаюсь тебя волной.
2.
То, что с нами случилось, я себе рассказала сама.
Я сложила в слова то, на что мне хватило ума,
и для крепости пересказала тому тебе,
что живет в моей голове.
Это то, что я буду помнить: слова, места…
История стала вполне логична и даже проста.
Память придирчиво, несправедливо, дотошно
редактирует прошлое,
стирает необъяснимое,
чтобы не было невыносимо
время, когда моим воздухом был ты
и я вдыхала тебя, как вынырнув из воды.
«Я болею холодом и темнотой. Всерьез…»
Я болею холодом и темнотой. Всерьез.
В неминуемые сезоны моей страны
я болею от скудости, грубости, жалости и вины.
Здравствуй, межлопаточный остеохондроз.
Раз в три месяца не выдерживать и звонить.
Рефлекторное счастье на звук твоего «алло».
Будто свет в чулане включают — и вмиг светло.
И меня от тебя, наверно, пора лечить.
Я устала от этих местоимений «тебя-меня»,
я сама с собой, нет никакого «ты».
«Ты» живет в параллельной вселенной, и вход закрыт.
Так случилось, в этом некого обвинять.
Ах ты, горе-злосчастьюшко, мой ненаглядный свет.
Все потешки-пестушки вылетели в трубу.
Ты с катушек съехала, мать, закатай губу,
тебе сколько лет?
И слезится ноябрь, как старческий глаз, и сосет тоска,
невменяемая, родимая, кровью поеная моей.
Я сама ее выкормила, выносила на руках.
Как теперь оставишь? поди-ка не пожалей.
Но в погоде ли дело, если в погожий день,
ну допустим, лета, индейского, золотого,
я иду, например, к глубокой синей воде
и ловлю в ней слово за словом…
И тогда, дыша органикой и синевой,
каждый вдох и выдох благословляя,
я все так же живу параллельно с тобой,
радуюсь, представляя:
вот ты едешь за город, слушаешь музыку по пути,
вот ты учишь братишку рыбачить, в футбол играть.
Этот день, безмятежный, как будто ему не пройти,
и тебе проживать.
III
Это Родина моя.
Всех люблю на свете я.
«Копейки считали, ссорились, были счастливы…»
Копейки считали, ссорились, были счастливы.
Не ведали что творили, но шли по замыслу.
Думали развестись, а сына родили.
Щедр и Милостив Господи, чем мы Тебе угодили?
В нашей страшной стране так и ждешь
мора, глада, нашествия
и гражданской войны, что хуже стихийного бедствия,
высоты безымянной, оврага безвестного,
без суда и без следствия.
Защити же, Господи, детство их.
Осень вот: на стружке яблонных листьев коричневой
коляски и курточки.
Так ярко. «Гули-гули» и «ути-уточки» —
Так сбивчиво.
«На роду написано…»
«На роду написано».
Что на роду написано?
Это когда тебя от матери приняли, в слизи, сизого,
а где-то там, в высших сферах уже ведомо,
где ты голову сложишь навек.
И пока еще кровь пульсирует в мягком темени,
ты тот самый уже человек.
«На роду написано».
На каком на роду написано?
Что еще за «род»?
Это предки твои, все грехи их, гены их, души их,
кровь и пот,
это твой народ.
Это лица наши в толпе церковной похожие, Господи,
не кисель так седьмая вода.
Это мы, кровь и плоть Твоя, от единого корня,
на одном языке молим Тебя: беда,
беда такая, что дальше некуда,
даже нам ее, безропотным, не стерпеть.
Лихая, слепая, бесправая,
опять засвистала смерть.
Наши «грады» и «ураганы» по нашим людям,
волосы дыбом от новостей.
Сколько детей отпели мы этой зимой, Господи,
Сколько еще отпоем детей?
Помоги нам найти в себе силы поднять головы,
скинуть дьяволово ярмо.
Сколько можно им резать нас,
сколько можно нам подставляться под их клеймо?
Дай нам волю действовать. Мы по колено,
по седьмое колено в крови — и уже искупили вину.
Нам пора стряхнуть с себя смерть и бессилие,
прекратить избиение, остановить войну.
Лада
Нагруженная до отказа лада
тряпьем и скарбом, бедными людьми.
К стеклу прижалась листьями рассада,
зелеными ладонями. Костьми
на грядках лягут, но посадят к сроку,
по лунному календарю, на первомай,
картошки сотки три, хотя оброку
и не платить, им нужен урожай
не от крестьянской тяги к земледелью —
им без него на деле не прожить,
и выходную майскую неделю
не разгибаются. Да Бога б не гневить!
На Пасху грех работать — даже птичка
гнезда не вьет. Нельзя не навестить
родных покойников. Свяченое яичко
на кладбище заехать положить
и рюмку выпить за Христос воскресе.
Прости нас, деда, глина, чернозем.
Мы все же верим, что они воскреснут.
Мы ждем.
И пережевывая хлеб за мертвых,
мы слушаем кладбищенский, лесной,
лазурно-звонкий щебет перелетных,
вернувшихся в отчизну
весной.
«От побед наши деды видали одни медали…»
Чръна земля подъ копыты костьми была посеяна,
а кровию польяна:
тугою взыдоша по Руской земли.
(Слово о полку Игореве)
От побед наши деды видали одни медали.
Среди нас их почти уже нет.
Мы кричим о победе, хотя мы не побеждали.
Каждый год. Семьдесят лет.
Победили они, те кто землю засеял белыми
безымянными косточками, кровью ее полил.
Чем взошла эта пахота? добрым ли? делом ли?
Внучек, правнучек, что ты на ней растил?
Вот бы нам, народу непобедимому
полной мерой хватившему лиха и бед вполне,
пожилось нормально. Но: «О, едины мы!»