Леопард. Новеллы - [126]

Феррара о реальном положении вещей был осведомлен чуть лучше, но тоже не досконально, и теперь, изредка пытаясь оспорить наиболее фантастические утверждения, не находил достаточных аргументов; к тому же его слова вызывали в доне Бальдассаре такое благородное негодование, что он предпочел вовсе умолкнуть, а тут и ужин подошел к концу.

Ужин, на вкус Феррары, был превосходен: донна Лаура не витала в кулинарных эмпиреях и накрыла совершенно сицилийский стол, даже сицилийский в кубе, что подразумевало губительные объемы блюд и соответствующее количество приправ в оных. Макароны натурально тонули в масле, еще и погребенные под сугробами качкавала, мясо было нашпиговано жгучими колбасками, «быстрые» пирожные содержали в три раза больше алкермеса, сахара и цукатов, чем полагается; но, как уже сказано, Феррара считал все это самой изысканной высокой кухней, поскольку редкие завтраки в доме Салина всегда казались ему удручающе пресными. Однако на другой день, вернувшись в Палермо и передав князю Фабрицьетто семьдесят тысяч двести лир, он расписал вчерашнюю восхитительную трапезу в самых мрачных красках, так как князь предпочитал coulis de volaille[293] из «Лё Пре Катлан»[294] и timbales d’écrivisses[295] из «Прюнье»[296]. Салине так это понравилось, что позже, за партейкой покера в клубе, он подробно все пересказал друзьям, жадным до вестей о легендарных Ибба, и общий хохот не утихал до тех пор, пока бесстрастный Пеппино Сан-Карло не выложил четыре дамы.

Как упоминалось выше, интерес к семье Ибба в кругах палермской знати был весьма высок, а любопытство идет рука об руку с басней, и, конечно, самые разные легенды о такой невероятной удачливости рождались одна за другой. Это свидетельствовало не только о бурной детской фантазии властей предержащих, но также об их подсознательном отказе признать, что сейчас, в начале двадцатого столетия, можно нажить огромное состояние на одних лишь землях; по горькому опыту каждого из тех господ, такой вид богатства был слишком недолговечен и не подходил для возведения прочных конструкций. Будучи сами помещиками, они поняли, что стремительный взлет Иббы до уровня владетельного феодала прошлых веков, вроде Кьярамонте и Вентимильи[297], иррационален и для них опасен; они глухо роптали, и не только потому, что свое могущество Ибба построил по большей части из материалов, принадлежавших им, но и потому, что видели в нем столпа анахронизма, который тормозит ход сицилийских колес, – этот анахронизм видят все, но никто не способен избавиться от него или хотя бы пойти с ним на компромисс.

Повторим, что их недовольство не выходило за пределы коллективного бессознательного, прорываясь исключительно в форме побасенок и острот, как и подобает в кругу людей, не склонных к философии. Первым и простейшим типом басни следует назвать завышение цифр, которые в пересказе всегда отличаются гибкостью. И хотя проверить данные не составляло труда, капиталы Бальдассаре Иббы оценивались в несколько десятков дюжин миллионов, а какой-то смельчак договорился однажды до «почти миллиарда», правда был тут же освистан, поскольку это число, нынче вполне обыденное, в 1901 году употреблялось столь редко, что не многие знали его истинное значение; в эпоху золотой лиры слово «миллиард» звучало примерно как «ничего». Не только объемы богатства, но и сама его история вызывала аналогичные пересуды. Скромное происхождение дона Бальдассаре мало кому удавалось расцветить байками (старый Коррадо Финале, чья мать была из рода Сантапау, намекал, хоть и не впрямую, что Ибба доводился сыном его шурину, жившему какое-то время в Джибильмонте, но этой сплетне почти никто не верил, зная за Финале обычай присваивать себе и своей семье тайное родство со всякими знаменитостями, будь то победоносный генерал или известная примадонна); зато обыкновенный труп, некогда причинивший дону Гаспаре столько беспокойства, размножился до десятков и сотен мертвецов, и не было ни одного убийства среди тех, что совершились на острове за тридцать лет (а совершилось их порядочно), в котором не подозревали бы клан Ибба – вполне, кстати, заслуженно. Как ни странно, именно эти слухи были самыми добрыми на фоне других, ведь насилие, оставшись безнаказанным, скорее восхищало здесь, на Сицилии, где даже у святых кровавые нимбы.

Помимо собственноручно выращенных легенд, попадалась и чужая рассада: вдруг всплыла, например, басня, ходившая веком ранее про Тестасекку, который велел вырыть канавку, согнал к ней сотню коров и тысячу овец и приказал доить их всех одновременно, чтобы предъявить королю Фердинанду Четвертому бегущий к нему ручей из пенистого парного молока. Так вот этот миф, не лишенный пасторальной поэтичности, которая выдавала авторство Феокрита, теперь налепили на дона Бальдассаре, лишь заменив короля Фердинанда на Умберто Первого; и как ни легко было доказать, что нога последнего никогда не ступала во владения Иббы, сказка эта приклеилась к нему намертво.

Из-за этой злобы, смешанной со страхом, по окончании покера беседа вновь свернула на тему Иббы. Около десятка членов клуба собралось на террасе, выходившей в тихий дворик, затененный кроной высокого дерева, с которого лепестки сирени осыпались на этих по большей части пожилых господ. Слуги в красно-синей униформе разносили напитки и мороженое. Глубоко угнездившись в кресле из ивовых прутьев, Санта-Джулия подал раздраженный, как всегда, голос: