Леопард. Новеллы - [124]

На часах было четыре, до обеда оставался час. Дон Бальдассаре открыл окно, выходившее в маленький двор. Выжженный, вываренный и жгучий сентябрьский зной просочился в полумрак комнаты. Внизу усатый старик готовил потеху для барчуков, намазывая птичий клей на тростниковые прутья.

– Джакомино, седлай лошадей, мне и себе. Я спускаюсь.

Он решил съездить в Шиддико и оценить ущерб, нанесенный поилке для скота: утром ему доложили, что какие-то озорники вышибли один из камней в резервуаре; пробоину уже кое-как залепили щебнем и грязью, смешанной с соломой, которой вокруг поилок всегда полно, но Тано, арендатор Шиддико, требовал поскорее провести серьезный ремонт. Опять морока, опять расходы, и ведь если не поедешь лично посмотреть, счет за работу тебе выставят несусветный. Он проверил, висит ли на поясе кобура с тяжелым «смит-вессоном»: так давно привык носить его с собой, что даже не ощущал. Спустился во двор по сланцевой лестнице. Батрак уже заканчивал седлать лошадей, дон забрался на свою по трехступенчатой стремянке, всегда стоявшей тут, у стены, взял поднесенный мальчиком хлыст и подождал, когда Джакомино вскарабкается в седло (без поддержки барской стремянки). Сын батрака распахнул бронированные ворота, впустив во двор лучи летнего полуденного солнца, и дон Бальдассаре Ибба со своим телохранителем выехал на главную улицу Джибильмонте.

Ехали они едва ли не впритирку, только лошадь Джакомино на полголовы отставала от хозяйской; двустволка батрака моталась над лукой то вправо, то влево, поблескивая вороненой сталью; конские копыта шаркали не в такт по булыжнику угловатых улочек. Женщины пряли у своих дверей и не здоровались. «Берегись!» – кричал Джакомино всякий раз, когда какой-нибудь карапуз, совершенно голый, собирался проскочить между ног лошади; архипресвитер, сидя на стуле и упершись затылком в стену церкви, делал вид, что спит. Здесь чтили не богатея Иббу, а разоренных и покинувших этот край Сантапау[290]. Лишь бригадир карабинеров, в одной рубашке, без мундира, приветственно наклонился с балкона казармы. Они выехали из села, стали подниматься пастушьей тропой к поилке. За ночь убежало много воды, и она огромной грязной лужей растеклась вокруг; смешавшись с глиной, с кучками соломы, с навозом и коровьей мочой, наполнила воздух резкой аммиачной вонью. По счастью, дыру заделали неплохо: сквозь заплату меж камней вода уже не лилась, а только сочилась, и слабой струи, которую толчками испускала старая труба, вполне хватало для восполнения водяного запаса. Особенно радовало, что починка ничего не стоила, а ее временный характер дона Бальдассаре не смутил: «Да будет тебе, Тано! Резервуар в отличном состоянии! Ничего тут делать не надо. Пускай лучше тот олух, если он мужчина, следит, чтобы всякие сопляки не портили мое добро. А коли он ни черта не может, так сам отыщи их отцов и поговори с ними».

На обратном пути тропу перебежал потревоженный заяц, лошадь дона Бальдассаре испугалась, взбрыкнула задними ногами, и землевладелец, который ездил в прекрасном английском седле, но вместо стремян использовал веревочные петли, оказался на земле. Ничего не повредил, и привычный Джакомино крепко взял кобылу под уздцы; спешенный дон Бальдассаре жестоко хлестал ее по морде, ушам и бокам, а та, вся в пене, непрерывно дрожала. Воспитательная процедура завершилась пинком под брюхо, после чего дон Бальдассаре вернулся в седло, и спутники двинулись к дому, который уже виднелся вдали.

Поверенный Феррара, не зная, что хозяин уехал из дому, зашел к нему в кабинет, обнаружил его пустым и присел подождать. Там стояли козлы с двумя винтовками, несколько папок на полках («Налоги», «Документы на право собственности», «Страховки», «Ссуды» – гласили этикетки на коричневом картоне); на столе лежал подписанный два часа назад акт купли-продажи; на стене висела карта.

Феррара встал и подошел к ней, чтобы получше разглядеть: по роду деятельности и по неофициальным данным, которые поступали к нему непрерывным потоком, он хорошо знал, как создавалось это огромное имение, – то была целая эпопея ухищрений, сделок с совестью и плевков на законы, эпопея несгибаемости, везения и отваги. Феррара подумал, что интересно было бы изобразить эту схему в ином стиле, как рисуют захват Италии Савойским домом в школьных учебниках: каждую ступень экспансии раскрашивают отдельным цветом. Зародыш появился здесь, в Джибильмонте; шесть могильных холмов, полгектара виноградников и домик из трех комнат – вот все, что получил в наследство Гаспаре, отец дона Бальдассаре, неграмотный гений. Еще совсем юным он соблазнил глухонемую дочь «горожанина», мелкого-премелкого собственника, чуть менее бедного, чем он сам, и посредством этой вырванной зубами свадьбы удвоил свое состояние. Неполноценная жена прекрасно вписалась в его образ жизни: отказывая себе во всем, чета сумела немножко скопить – даже крохотная сумма имела вес на Сицилии, где экономика, как в древних городах-государствах, была целиком основана на лихоимстве.

Он стал давать очень продуманные кредиты, на эксклюзивной основе: только тем, у кого была собственность, но доходов не хватало для удовлетворения всех потребностей. Еженедельные завывания Марты, жены Гаспаре, обходившей на закате округу, чтобы взыскать долги, вошли в поговорку: «Коли Марта заблажит, вся сторонка задрожит». За десять лет мимического общения с должниками, за десять лет воровства пшеницы маркизов Сантапау, у которых Гаспаре работал на испольщине, за десять лет борьбы с голодом состояние семьи увеличилось впятеро; ему было всего двадцать восемь лет, а нашему дону Бальдассаре – семь. Случались и неприятности, например когда бурбонским судебным властям взбрела блажь расследовать дело самого обыкновенного трупа, каких находили в округе то тут, то там, и Гаспаре долго не показывался в Джибильмонте, а его жена доводила до всеобщего сведения, что он поехал к двоюродному брату в Адерно учиться тутовник выращивать, хотя, по правде, сентиментальный хозяин каждый вечер наблюдал с окрестных гор за дымком, поднимавшимся из трубы его мирного жилища. Потом пришла «Тысяча» Гарибальди, все пошло кувырком, компрометирующие документы куда-то пропали из канцелярии, и Гаспаре Ибба официально водворился в родной дом.