Леопард. Новеллы - [108]

«Веселье, танец, песня, звон кимвала…»[247]

Да нет, какое веселье! На Сицилии никакого веселья нет, тем более когда народ работает; припевки тосканских сборщиц винограда, ливонские обмолоты, сопровождавшиеся пирушками, песнями и соитиями, нам чужды; всякая работа «как чума»[248], ниспосланная богами нашим «lotus-eaters»[249].

В дождливые осенние дни прогулки не простирались далее Муниципальной виллы. Она стояла у северной оконечности деревни, прямо на краю оврага, откуда открывался вид на широкую долину, бывшую, не иначе, главной восточно-западной осью Сицилии или, во всяком случае, одним из немногих явственных географических признаков.

Виллу отписал муниципалитету мой дед[250], и была она беспредельно унылой: довольно длинная аллея, окаймленная молодыми кипарисами и старыми лиственницами, доходила до голой площадки с часовенкой Мадонны дель Трапани на дальнем краю, с цветущей клумбой красных и желтых канн в центре, а слева с чем-то вроде палатки-церковки под круглым куполом, откуда можно было любоваться панорамой.

И она того стоила. Прямо перед глазами простирался длинный гребень низких гор, весь желтый от сжатой пшеницы, с черными пятнами выжженной местами стерни, напоминающий притаившегося хищного зверя. Меж ребер этой львицы или гиены (в зависимости от настроения наблюдателя) едва виднелись деревушки, чьи дома желтовато-серого камня с трудом позволяли различить их на общем фоне: Поджореале, Контесса, Салапарута, Джибеллина, Санта-Нимфа, раздавленные нищетой, зноем и подступающей темнотой, на которую они не отзывались ни единым проблеском огня.

Часовенка в глубине площади носила следы антиклерикальных выступлений студентов-юристов из Санта-Маргариты, приезжавших на каникулы. Зачастую там читали написанные карандашом строфы «Гимна Сатане»: «Славься же, о дьявол, / О стезя восстанья, / О отмщенье мысли, / Разума и знанья!»[251] И когда матушка (кстати, знавшая наизусть «Гимн Сатане» и не восхищавшаяся им лишь из эстетических соображений) послала наутро садовника Нино пройтись кистью, обмакнутой в известку, по не слишком крамольным стихам, через два дня на их месте появились и вовсе святотатственные: «Я лицемера гнусного, проныру, / Святошу отлучаю» – и прочие строки, коими славный Джозуэ счел своим долгом заклеймить гражданина Мастаи[252].

В овраге под палаткой можно было набрать каперсов, правда с немалым риском расквасить себе рожу; по слухам, там еще водились шпанские мушки, из которых изготавливали сильный порошок-афродизиак; я в то время был совершенно уверен в том, что они там водятся, но кто, когда и зачем сообщил мне об этом – по сей день остается тайной. Так или иначе, шпанских мушек – живых или дохлых, в виде насекомых или порошка – я никогда в жизни не видел.

Вот такими были мои ежедневные беззаботные прогулки. Были, однако, и более длительные и сложные – «экскурсии».

Экскурсией главным образом считалась поездка в Венарию, тот охотничий павильончик, что стоял на небольшом возвышении, не доезжая Монтеваго. Эту экскурсию можно было совершать только в компании два раза в сезон; в ней заключалась некая комическая традиция. Мы решали: «В будущее воскресенье завтракаем в Венарии». И утром, около десяти, мы пускались в путь – дамы в коляске, мужчины на ослах. Хотя все или почти все имели лошадей или, по крайней мере, мулов, традиционными были поездки на ослах; восставал против этого только мой отец, нашедший способ обойти эту докуку, объявив себя единственно способным на здешних дорогах править «догкартом»[253], в котором сидели дамы, а в тайные ящики под сиденьями, предназначенные для собак, были убраны бутылки и десерты для завтрака.

Со смехом и шутками кавалькада трогалась в путь до Монтеваго. В центре окутанной пылью группы полз догкарт, где матушка, Анна (или, скажем, «мадемуазель»), Маргарита Джакконе или еще кто-нибудь пытались укрыться от пыли под серыми шалями почти мусульманской непроницаемости; вокруг скакали ослы (вернее, даже «ослицы», потому что по-сицилийски «осел» женского рода, как «корабль» по-английски), хлопая ушами. Бывало, кто-то заупрямится всерьез, из ослиной строптивости, а иной раз упрямство было притворным, лишь бы повыпендриваться. Мы проезжали Монтеваго под негодующий хор местных собак и у моста Дагали спешивались; оттуда начинался подъем в гору.

Аллея была поистине грандиозной – метров на триста тянулся подъем на вершину холма, с обеих сторон ограниченный двойным рядом кипарисов. И не плюгавеньких, как в Сан-Гуидо[254], а здоровенных, столетних, с каждым сезоном упрочивающих свой терпкий аромат. Ряды их то и дело прерывались скамейками, а один раз фонтаном, маска которого и поныне с перерывами плевалась водой. Так, в душистой тени, мы поднимались к Венарии, что утопала наверху в жгучих солнечных лучах.

Охотничий павильон был построен в конце XVIII века и считался «малюсеньким», хотя на деле содержал не меньше двадцати комнат. Возведенный на холме со стороны, противоположной той, с которой мы подъезжали, он глядел, наклонясь, на долину, ту самую, что открывалась с Муниципальной виллы, а та отсюда, свысока, выглядела еще более безнадежно запущенной.